Николай Гоголь - Том 14. Письма 1848-1852
Твой весь Н. Г.
Ульяне Григорьевне душевный поклон и всем, кто меня помнит. Я подписался за тебя на «Москвитянин», который в этом году обещает быть хорошим журналом. Я прибавил безделицу к тем деньгам, которые тебе Погодин оставался должен. На обороте: Александру Семеновичу Данилевскому.
Аксакову С. Т., начало 1849*
Статья мне нужная* напечатана в С.-П<етер>бургск<их> сенат<ских> ведомостях 1848 № 66. — Попросите у Констан<тина> Сергеевича на несколько дней «Достопамятности Москвы» Снегирева* и препроводите с подателем записки, чем много обяжете.
Весь ваш Н. Гоголь.
Гоголь О. В., начало 1849*
Любезная сестра Ольга, благодарю тебя за письмо и поздравленья. Книжки, какой ты <просишь>*, не отыскал нигде. Она, верно, давно уже издана и вся выпродалась.[180] Посылаю тебе вместо того «Воскресные евангелия» с толкованьями и небольшими беседами в конце. Ты можешь прочесть всякий раз перед тем, как идти в церковь. Можешь даже и выписать на небольшую бумажку, это не трудно. Из Евангелия читается не больше, как полстранички.
Распоряжения твои относительно лечения скота хороши. Продолжай тоже[181] попрежнему помогать страждущим, навещать их и особенно не пренебрегай разговором с ними. Посылаю тебе на лекарства и на вспоможение бедным пятнадцать рублей серебром.[182] Затем бог да хранит тебя и да поможет во всем.
Твой брат Н. Г.
Не позабывай уведомлять меня о лечениях как успешных, так и неуспешных, а также[183] и о том, что услышишь для тебя необыкновенного, о нуждающихся также. На обороте: Ольге Васильевне Гого<ль>.
Гоголь М. И., февраль 1849*
Давно не писал, желая дать вам какие-нибудь сведения насчет герольдии, о которой вы мне уже два раза писали. Сколько я помню, то дело по этой части было окончено* совершенно и окончательно еще при покойном отце. Он говорил один раз при мне, что происхождение дворянства нашего записано в 6-ю книгу. Теперь нужно узнать, после ли записки оказалось сомнение. Отец мой доставил также грамоты и документы. Это я тоже помню. Теперь нужно узнать, не пропали ли эти грамоты или не затаскали ли их куда-нибудь в суде, что теперь и не вспомнят. Обо всем этом Иван Васильевич Капнист советует вам переговорить или с Любомирским*, который служил еще при нем и знает всё, или с кем-нибудь другим в Полтаве, долго служившим при дворянском собрании. Впрочем, насчет всего этого не советую вам особенно тревожиться. Всё это сущий вздор. Был бы кусок хлеба, а что в том, столбовой ли дворянин или просто дворянин, в шестую ли книгу или восьмую записан. (Если не докажется происхождение от полковника Яна Гоголя*, то род будет записан в 8 книгу). Шестая книга, конечно, почетнее, но права почти те же. Итак, вы узнайте: было ли записано в 6-й или еще нет? О себе могу сказать только то, что здоровье мое пока покуда порядочно, хотя и нет еще такого расположения к трудам и занятиям, какого бы желал. Сестер моих Анну, Елисавету и Ольгу обнимаю от всей души. На письмо Елисаветы об Эмилии* скажу то, что ей следует поступить как лучше, как удобнее и возможнее. Если можно как-нибудь поместить в полтавский институт, то, конечно, это хорошо. Если же нельзя, то нужно будет ее прислать сюда в институт гувернанток, но для этого следует прислать вперед все нужные бумаги, по которым она может быть принята. То есть, во 1-х, метрическое свидетельство, потом, во 2-х, свидетельство от предводителя или губернатора о том, что она, точно, не имеет ничего и что у ней нет ни отца, ни матери. А если можно, то и копии с послужного списка отца; впрочем, последнее не к спеху. Для определения в принятии достаточно и двух первых. Прощайте, будьте здоровы. Прошу молитв ваших. Остаюсь всегда любящий сын
Николай Гоголь.
Данилевскому А. С., 25 февраля 1849*
Прости меня, я, кажется, огорчил тебя моим прежним письмом. Сам не знаю, как это случилось. Знаю только то, что я и в мыслях не имел говорить проповеди. Что чувствовалось на ту пору в душе, то и написалось. Может быть, состояние хандры и некоторого уныния от всего того, что делается на свете, и даже от неудачи по твоему делу, может быть, болезнь, в которой я находился тогда (от которой еще не вполне освободился и теперь), ожесточила мои строки, — во всяком случае, прости! Радуюсь от всей души твоей радости и желаю, чтобы новорожденный* был в большое утешение вам обоим. Насчет II тома «М<ертвых> д<уш>» могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по «Одиссее». Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся. Суровый северный климат начинает допекать. Ничего не могу тебе сказать еще насчет того, где буду летом, а тем менее — буду ли в Малороссии, хоть бы и желалось поглядеть на тебя и на других близких. Адрес мой: в доме Талызина на Никитском булеваре. Впрочем, всячески адресованное письмо до меня в Москве доберется. Обними за меня Ульяну Григорьевну, перецеловавши деток, и передай поклон ее сестрицам*.
Твой весь Н. Гоголь.
Пиши ко мне и не забывай. Ты говоришь, что у вас много слухов на мой счет. Уведоми, какого рода, не скрывай, особенно дурных. Последние[184] тем хороши, что заставляют лишний раз оглянуться на себя самого. А это мне особенно необходимо. Когда буду чувствовать себя лучше, распишусь, может быть, побольше.
Аксакову С. Т., 19 марта 1849*
Любезный друг Сергей Тимофеевич,
Имеют сегодня подвернуться вам к обеду два приятеля: Петр Михайлович Языков и я, оба греховодники и скоромники. Упоминаю об этом обстоятельстве по той причине, чтобы вы могли приказать прибавить кусок бычачины на одно лишнее рыло.
Весь ваш Н. Гоголь. Суббота.
Вьельгорской А. М., 30 марта 1849*
Я получил милое письмецо ваше*, добрейшая Анна Миха<й>ловна. Оно меня порадовало тем, что вы не оставляете желанья вашего сделаться русскою. Бог в помощь! Нигде так не нужна его помощь, как в этом деле. Вы говорите, что и мое и ваше желанье исполнится, что вы сделаетесь русской не только душой, но и языком и познаньем России. Я подчеркнул эти строки, потому что это ваши собственные слова. Знаете ли, однако же, что первое труднее последнего. Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русскою душой. Теперь в моде слова: народность и национальность, но это покуда еще одни крики,[185] которые кружат головы и ослепляют глаза. Что такое значит сделаться русским на самом деле? В чем состоит привлекательность нашей русской породы, которую мы теперь стремимся[186] развивать наперерыв, сбрасывая всё ей чуждое, неприличное и несвойственное? В чем она[187] состоит? Это нужно рассмотреть внимательно. Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека. Семена небесного сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую дорогу при пути и были расхищены налетавшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи — в терние, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвертые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Эта добрая почва — русская восприимчивая природа. Хорошо возлелеянные в сердце семена Христовы дали всё лучшее, что ни есть в русском характере.[188] Итак,[189] для того, дабы сделаться русским,[190] нужно обратиться к источнику, прибегнуть к средству, без которого русский не станет русским в значеньи высшем этого слова. Может быть, одному русскому суждено почувствовать ближе значение жизни. Правду слов этих может засвидетельствовать только тот, кто проникнет глубоко в нашу историю и ее уразумеет вполне, отбросивши наперед всякие мудрования, предположенья, идеи, самоуверенность,[191] гордость и убежденье,[192] будто бы уже постигнул, в чем дело, тогда как едва только приступил к нему. Да. В истории нашего народа примечается[193] чудное явленье. Разврат, беспорядки, смуты, темные порожденья невежества, равно как раздоры и всякие несогласия были у нас еще, быть может, в большем размере, чем где-либо. Они ярко выказываются на всех страницах наших летописей. Но зато в то же самое время светится свет в избранных сильней, чем где-либо. Слышатся также повсюду в летописях следы сокровенной внутренней жизни, о которой подробной повести они нам не передали. Слышна возможность основанья гражданского на чистейших законах христианских. В последнее время стали отыскиваться[194] беспрестанно из пыли и хлама старины документы и рукописи вроде Сильвестрова Домостроя*, где, как по развалинам Помпеи древний мир, обнаруживается с подробнейшей подробностью вся древняя жизнь России. Является уже не политическое устройство России, но частный семейный быт и в нем жизнь, освещенная тем светом, которым она должна освещаться. В наставлениях[195] и начертаньях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражают глубокая опытность жизни и полнота обнимания[196] всех обязанностей, как сохранить домоправителю образ благости божией в обращении со всеми. Как быть его жене и хозяйке дома с мужем, с детьми, с слугами и с хозяйством, как воспитать детей, как воспитать слуг, как устроить всё в доме, обшить, одеть, убрать, наполнить запасами кладовые, уметь смотреть за всем, и всё с подробностью[197] необыкновенной, с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись.[198] Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком. Словом, видим[199] соединенье Марфы и Марии вместе или, лучше, видим Марфу, не ропщущую на Марию, но согласившуюся в том, что она избрала благую часть, и ничего не придумавшую лучше, как остаться в повеленьях Марии, то есть заботиться только о самом немногом из хозяйства земного, чтобы чрез это <придти?> в возможность вместе с Марией заниматься хозяйством небесным.
