Михаил Бубеннов - Белая береза
Степану Бояркину нужно было повидать колхозного завхоза Осипа Михайловича. Но он жил в центре деревни, пробираться к нему опасно. "К кому же зайти сначала?" - подумал Бояркин. Всем колхозницам, которые были с ним во время бомбежки, а затем возвращались домой, он сказал, что при любых условиях будет пробиваться на восток. О таком его решении уже знала вся Ольховка. Бояркин хотел, чтобы до поры до времени все ольховцы были убеждены в том, что он пробрался к Москве. "А-а, чего гадать! Зайду-ка к Лопуховым, - решил Бояркин. - Разузнаю все, а потом видно будет".
Он поднялся с камня, пересек дорогу и осторожным шагом, ощупывая землю палкой, направился к лопуховскому огороду. В темноте наткнулся на изгородь. И только когда уже взобрался на нее, вспомнил, что у Лопуховых самый злой на деревне кобель. Он поднимет такой лай, что взбулгачит всех ольховских собак. Бояркин бесшумно спустился с изгороди. И тут, перебирая в уме колхозников, невольно вспомнил о лопуховской родне - вдове Макарихе. На нее можно было положиться в любом деле: и честна и тверда. Да и легко было пройти на ее двор, стоявший близ южной окраины деревни.
Через полчаса Степан Бояркин был у Макарихи. Она даже не удивилась его возвращению в деревню. Занавесив в темноте окна, зажгла лампу и, оглядев Бояркина, заметила:
- Что ж ты ходишь так? Надел бы оба ботинка, что ли?
Не успел Бояркин закончить наскоро поданный ему ужин, Макариха привела Осипа Михайловича. Это был человек пожилой, седоусый, сурового солдатского вида. В гражданскую войну ему изувечило осколком ногу, и с тех пор он ходил с тяжелой березовой палкой. Здороваясь с Бояркиным, завхоз кивнул на его ногу:
- Тебя, сказывают, задело? Хромаешь?
- Не одному тебе хромать, - отшутился Бояркин.
Вскоре сам собой завязался нужный разговор. Аккуратно собрав со стола крошки, Бояркин бросил их в рот и взялся за очередной ломоть пахучего ржаного хлеба.
- Новый?
- Вместе мололи, - отозвалась Макариха.
- Хорош хлеб!
- Теперь не знаю, поешь ли такого, - сказал Осип Михайлович, укладывая березовую палку вдоль вытянутой несгибающейся правой ноги. Слух есть, что мельница попорчена. Будешь в ступе толочь, - какой хлеб?
Бояркин указал на перегородку ложкой:
- Фая-то спит?
- О, хоть в барабан бей! - успокоила Макариха.
Бояркин наклонился над чашкой.
- Сколько у нас намолочено?
- Это ж надо по документам, - ответил завхоз. - В старом амбаре для сдачи государству осталось немного, а в новом - семенной.
- Государственного много?
- Тонны полторы.
- Так. Значит, сдашь его государству.
Осип Михайлович поднял суровое, в складках, лицо с густыми серыми усами.
- Государству? Это как же... куда?
- Куда говорю. Что у нас, государства нет? Отвезешь в ближайший день... вернее, ночь. И сдашь Серьге Хахаю. А в какое место везти, после укажу. Да я пришлю людей, тебе помогут. Это надо сделать тайно.
- Хорошо, Степан, - все поняв, согласился завхоз.
Бояркин молча закончил ужин, свернул цигарку, прикурил от лампы. При слабом свете он казался особенно худым и бледным. Но в его больших светлых ореховых глазах больше, чем всегда, было горячей жизни и силы.
- А семенной? - спросил Осип Михайлович.
Бояркин долго думал, дымя махоркой. Для семян было оставлено лучшее, отборное зерно. Нагрянут немцы - оно пропало. Но раздавать его не хотелось. С этим зерном у колхозников связаны все думы о весне. Раздай его, и многие подумают: значит, сами руководители не верят, что войска возвратятся скоро, что весной доведется сеять колхозом.
- Спрячь! - сказал он наконец решительно.
- А как спрячешь?
- Обмозгуй. Не малый. Но чтобы все колхозники знали, что зерно цело и надежно спрятано до весны.
Где-то в деревне залаяла собака. Степан Бояркин быстро обернулся к окну, просунул голову за шерстяное одеяло, несколько секунд присматривался к ночной тьме. Еще раз донесся собачий лай. Бояркин прикрыл окно, улыбнулся легкой и светлой улыбкой.
- Наша! Жучка!
- Что там она? - встревожилась Макариха. - На кого?
- Так она брешет...
Тяжеловато облокотясь на стол, Бояркин продолжал:
- Ну, а скирды молотить некому и некогда. Так?
- Где уж тут! - ответил завхоз. - Пусть стоят.
- Не попортились бы, - сказала Макариха. - Второпях складывали-то. Прольет дождем - погниют!
- Перестоят! - заверил завхоз.
Бояркин откинулся к стене, сказал твердо:
- Зря толкуете... Сжечь!
- Скирды?
- Сжечь! И как можно скорее, - повторил Бояркин. - Растащить не успеете, а нагрянут немцы - заставят обмолотить и зерно заберут или потравят лошадям. А мы не должны давать им ни одного зерна! Сжечь!
Макариха отошла к печи, прислонилась к ней головой, сказала сквозь слезы, прикрывая глаза:
- Такое добро! Сколько трудов положено!
- Знаю! Чуть ли не по колоску собирали!
- Да так и есть: по колоску. Ребята вон ходили по полям с корзинками...
- Знаю. Все одно - сжечь!
У Осипа Михайловича затряслись усы.
- Нет, Степан! Заставь ты меня мою избу зажечь - сейчас запалю. А на колхозный хлеб у меня, Степан, не поднимутся руки!
- Забыл, что приказано?
- Все сознаю, - помедлив, ответил Осип Михайлович. - Все как есть. Ну, сил нету, Степан. Сердце у меня попорченное, вот что! Я зажгу его - и сам в огонь брошусь. Нет, убей ты меня, Степан, - не поднимутся у меня руки на колхозный хлеб! Такое добро, а?
- Слаб ты! - сказал Бояркин завхозу и взглянул на Макариху. - А ты, Анфиса Марковна?
- Сожгу, - чуть слышно ответила Макариха.
Степану Бояркину и самому было тяжело: так и давило грудь удушье. Он поднялся со скамьи, постоял, трогая длинными худыми пальцами одеяло, каким было занавешено окно. Затем резко обернулся, заговорил, меняясь в лице, сверкая глазами:
- Я тоже думал, что у меня не поднимутся руки... Поднялись! Теперь не то время, не то! Теперь для наших рук - другое дело. И мы должны еще показать, какая сила в наших руках!
Осип Михайлович и Макариха с удивлением смотрели на председателя. Нет, это был другой Степан Бояркин, совсем другой, - таким его не знала раньше Ольховка...
III
Мужчин в Ольховке осталось наперечет. Те, что были в крепких годах и подлежали мобилизации, давно ушли в армию. Некоторым белобилетникам, кто эвакуировался из деревни заранее, удалось пробраться к Москве. Остальные пропали без вести. Почти на каждом дворе, где не были заколочены ставни, начали хозяйничать женщины. О мужиках, что остались в деревне, они горько шутили:
- Какие же это мужики? Одно гнилье!
- Ой, да что и говорить!
...На следующий день Марийка пришла к матери. В ее избе было людно. Здесь были Лукерья Бояркина, жена председателя колхоза, с ребенком, Ульяна Шутяева, проплакавшая все глаза после гибели дочки, молодая солдатка Паня Горюнова и еще несколько женщин со всего южного края деревни.
В самый разгар беседы какой-то мальчуган застучал в окно.
- Пленных ведут! - крикнул он. - Наших!
- Каких наших? - спросила Макариха.
- Ну, наших, русских!
- Немцы?!
- А то кто же! Вон идут!
В избе поднялся шум.
- Батюшки, что же делать?
- Греха бы не было!
- Прятаться, бабы, надо! Бечь надо!
Но Макариха скомандовала:
- Пошли, бабы! Живо!
Колонна пленных пылила большой улицей. Остановилась она только на западной окраине деревни - у колодца под ветлами. Гитлеровец, шагавший впереди колонны в непривычной для глаз сероватой с прозеленью шинели, что-то резко, по-птичьи, крикнул и снял с груди вороненый, поблескивающий автомат. Двое первых пленных подошли к колодцу. Загремела бадья. У крайних домов, где столпились испуганные женщины-и ребятишки, прошел шепоток:
- Поить будут!
- Господи, сколько пленных-то!
- Наших нет ли?
- Немцы-то, немцы, гляди, какие!
- Так и стригут глазами!
- Долговязы-то они... батюшки!
- Тише ты!
Солнце клонилось к западу. Над темным урочищем едва заметно бежал, клубясь, дымок: далеко лесной глухоманью, из Вязьмы на Ржев, шел поезд. Пленных, вероятно, гнали на ближайший полустанок, за Лосиное урочище.
Один пленный, высокий остроглазый боец с темной щетиной на острых скулах, вытащив бадью, поставил ее на сруб и жадно припал к ней губами. Он пил, захлебываясь, исступленно тараща глаза. От холодной воды у него начались судороги в горле. Задыхаясь, он оторвался от бадьи. Но не отошел от колодца. Когда напился его товарищ по строю, молодой белокурый паренек с большими ссадинами и синяками на лице, он вновь взялся за бадью и присел на корточки. Гитлеровец-конвойный, заметив это, крикнул пискляво, как беркут, и ударил пленного автоматом в плечо. Остроглазый Опрокинулся у колодца, но, боясь, что его ударят и за то, что упал, поспешно поднялся на ноги. Конвойный указал ему автоматом правее колодца...
- Weiter!*
_______________
* Дальше!
- Бьют-то, зверюги, как! - сказала Лукерья Бояркина.
На нее зашикали?
- Тише ты! Вот дурная!
