Антон Чехов - А П Чехов в воспоминаниях современников
Художественный театр реабилитировал и заново создал "Чайку", но смело можно сказать, что и "Чайка" создала Художественный театр, во всяком случае все чеховские пьесы - это лучшее, что театр создал. Чехов даже преувеличивал роль Художественного театра в успехе своих пьес, и помню, когда я как-то сказала ему (речь шла о "Трех сестрах"), что в его пьесах поражает именно то, что, смотря их, как будто не в театре сидишь, а подсматриваешь чужую жизнь, он улыбнулся, прищурив глаза так, что кругом них собрались чеховские "лучики", и сказал:
- Это они так играют: они - хитрые...
Чехов звал меня в Ялту, но мои скитания уводили меня то за границу, то в Петербург, так в Ялту я и не попадала. Время от времени мы с А.П. обменивались письмами. Он писал в обычном шутливом тоне. То вдруг пришлет из-за границы счет из гостиницы с требованием от имени хозяина немедленно уплатить по нему во избежание судебного преследования. То из Ялты, например, просил меня прислать ему пьесу:
"Любезная кума, окажите услугу, пришлите мне вашу пьесу "Вечность в мгновении", и поскорее, пожалуйста: хотим поставить ее, уплатив вам авторского гонорара один рубль. Афишу пришлю своевременно, а также и рецензию. (Тут тоже водятся рецензенты. Хорошо пишут!) Если почему-либо не можете прислать пьесу, поскорее уведомьте. Мой адрес - Ялта, д.Бушева. Кстати напишите, как делишки? Мне здесь скучно, как белуге. Не забывайте и иногда пишите. Вообще же поменьше о себе понимайте и почитайте старших. Ваш благодетель и кум Повсекакий. Пишите! Пробуду тут весь месяц. Где можно купить "Романтики"? Видите, как я забочусь о вашей славе. Как только заговорили о любительском спектакле - я тотчас же вам эстафету"{43}.
В следующем письме он отвечал мне на мою просьбу разрешить играть в Малом театре его пьесу "Медведь", которую хотела ставить А.П.Щепкина.
"Милая кума, спешу ответить вам насчет "Медведя". Повторяю, я очень рад. Пишу - повторяю, потому что года 253 два тому назад, по вашему произволению, я уже писал о своем согласии, и чуть ли кажется не подписал условия. Мой "Медведь" пойдет на Малом театре (или правильнее на сцене Малого театра) - для меня это только лестно.
Татьяна Е-ва-с, я на днях послал Вам открытое письмо, просил у Вас "Вечность в мгновении". Пришлите, пожалуйста. Я хочу прочесть лекцию "Об упадке драматического искусства в связи с вырождением" и мне придется прочесть отрывки из вашей пьесы и показать публике фотографии - вашу и артиста Г.". (Это был артист Горев, которого Чехов очень высоко ставил и справедливо считал его одним из лучших актеров Малого театра.)
"Да, вы правы: бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и я думаю, только одно есть средство для борьбы с этим бедствием - зазвать всех баб в магазин Мюр и Мерилиза и магазин сжечь.
Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям - есть и бабы, с пьесами и без пьес: но все же скучно. Давит под сердцем, точно съел громадный горшок постных щей. Приезжайте, мы поедем обозревать окрестности. Еда тут хорошая. Ваш кум А.Чехов"{44}.
Во всех письмах его от того времени, несмотря на шутливый тон, сквозит та скука, даже тоска, которую он часто испытывал в Ялте. Он вообще не любил южной природы, находил ее бутафорской и скучал по московским сереньким дням, по левитановским пейзажам. Как-то после поездки в Аббацию{45} он сказал мне: "Зелень там глянцевитая - точно металлическая. То ли дело наши березы и липы!" Заграничные путешествия не отозвались ни на его творчестве, ни на нем самом. Я часто думала, отчего это? И мне кажется, объяснение нашла. Чехов был писатель, которого страстно интересовала жизнь, интересовал человек. Чтобы писать, он должен был наблюдать жизнь и человека. За границей же это не могло быть ему доступно - по той простой причине, что Чехов не владел ни одним европейским языком - и таким образом его жизнь за границей превращалась для него во что-то вроде кинофильма: он, так сказать, чувствовал себя глухонемым: один пейзаж, да и тот "бутафорский", казавшийся ему слишком нарочито красивым, не удовлетворял его. Нарочитой красоты, красивости он не терпел, не любил ничего пафосного - и свои переживания, и своих героев целомудренно оберегал от красивых выражений, пафоса и художественных поз. 254 В этом он, может быть, даже доходил до крайности, это заставляло его не воспринимать трагедии: между прочим, он никогда не чувствовал M.H.Ермоловой, как и ей не был Чехов близок как писатель. Это были два полюса: реализм жизненный и реализм романтический. Те "высоты", на которых так вольно чувствовала себя великая артистка, отходя от жизни лишь затем, чтобы показать, какой жизнь может быть, были ему чужды, и он показывал жизнь такой, какой она была, предоставляя читателю или зрителю самому воскликнуть: "Так дальше жить нельзя!"
Я до сих пор не уверена, что А.П. отдавал себе отчет в том, какую роль он сыграет не только в русской, но и в зарубежной литературе, - как огромен его талант. Никакого самолюбования, никакого честолюбия - которых невозможно скрыть - я в нем никогда не чувствовала. И однако он был писателем совершенно своеобразным, стоявшим особняком среди корифеев литературы. По-моему, самое существенное в Чехове - это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных "завязки и развязки". Чехову, для того чтобы перевернуть душу читателя, было достаточно взять кусок текущей жизни и своими словами описать его. Ему не нужны были ни драматические восклицания, ни убийства, ни восторги - но он как бы пояснял слова забытого старого поэта К.Случевского:
И капля вод полна трагедий,
И неизбежностей полна...
Щепкин сказал: "Нет маленьких ролей - есть маленькие актеры". Чехов с полным правом мог бы сказать: "Нет маленьких явлений - есть маленькие писатели". Для него ни одно явление жизни не было маленьким: все было достойно наблюдения. Как говорится в гетевском "Фаусте", он "выхватывал из самой гущи жизни - и где бы ни схватил - там было интересно". Сквозь это маленькое явление он видел очень далеко и очень глубоко. Как сквозь маленькое стекло можно увидеть огромную панораму, так сквозь каждое маленькое явление мы видим у Чехова целый огромный кусок жизни. Чехова смущали малые размеры его вещей, он все собирался писать "большой роман" и уверял, улыбаясь одними глазами, что "завидует Потапенке"... (Писателю средней руки, но необыкновенно плодовитому.) Однако его маленькие рассказы стоят других многотомных произведений. Взять хотя бы "Даму с собачкой" Тургеневу, например, хватило бы этой темы на целый роман. 255 Чехов уложил ее в несколько десятков страниц, но из этих страниц ясно видна и чувствуется не только личная драма двух или трех людей, но весь быт тогдашнего "интеллигентного" общества, задыхавшегося под толщей предрассудков, ложных понятий о приличии и т.д., которые часто губили жизни и души людей. А другие его рассказы - иногда на несколько страничек... Какая в них страстная жалость и любовь к своим героям - именно любовь, о которой он "не говорил вслух" и которую близорукие критики принимали за "объективность, доходящую до индифферентизма"... Стоит наудачу вспомнить: рассказ "В ссылке", рассказ "Хористка", рассказ "Ванька", рассказ "Архиерей"... Один татарин из рассказа "В ссылке" стоит целого романа. Трагедия "Хористки" - обвинение, брошенное обществу за отношение к "падшим женщинам", трагедия "Ваньки" - не меньше диккенсовского романа вопиющая о судьбе брошенных в мастеровщину ребятишек, трагедия "Архиерея" - беспощадное одиночество человека, имеющего дело с толпами... Я назвала несколько, можно привести еще много - все это рассказы, написанные кровью сердца.
При жизни Чехова мне приходилось слышать от "обывателей" упреки, зачем он пишет о "скучных людях", о "скуке жизни"...
Вспоминаю высказанную Гончаровым мысль, которую он вкладывает в уста Райскому в "Обрыве": "писать скуку". "Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни - как лежат в природе безбрежные поля, пески - то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, кисти..." Гончаров в "широкой и голой степи" видел воплощение скуки. А вот Чехов написал "Степь", рассказ почти без содержания, без завязки и развязки, но как много увидел он в этой степи, какое богатство красок, наблюдений, впечатлений! Читая его, вы словно дышите ароматами степных трав, видите "пепельно-седые облака", несущиеся по бескрайному небу, слышите трепет крыльев стрепета и простые речи простых людей - и не оторветесь от рассказа, пока не кончите его, а потом будете с новым наслаждением перечитывать его, как всегда с новым наслаждением смотришь на любимую картину природы. Вот так Чехов и в этой "людской скуке", о которой думал Гончаров, находил и умел оставить для нас такое же богатство мыслей, чувств, характеров, возможностей, как в своем рассказе о "широкой голой степи", красок и картин. 256
Есть одно свойство у Чехова, которое дает нам право считать его великим писателем. Мы читаем его всегда по-новому, и в его рассказах, перечитываемых из года в год, всегда находим для себя что-то новое, что-то, чего мы раньше не заметили и до чего мы "доросли". Мне недавно, например, пришлось пережить такую минуту с "Чайкой". В первую постановку "Чайки", да и в последующие ее постановки на русской сцене, установилась традиция играть Нину в последнем акте в состоянии такой истерики, такого почти безумия, что у зрителя не оставалось ни минуты сомнения в ее близкой и неизбежной гибели - в пруду, под поездом, но непременно гибели. И вот недавно я слышала монолог "Чайки" в исполнении А.Коонен в Камерном театре, "в сукнах" - и вдруг поняла, что Нина не погибнет, не может погибнуть{46}. Из самого текста чеховского поняла это. Она "верует в свое искусство, она научилась терпеть" - и крестный путь страдания, конечно, приведет ее к тому, что, как она и обещает, она будет артисткой. Мы как-то упускали из виду, что ведь с той минуты, как Нина ушла из отцовского дома, неопытной девочкой, прошло всего два года - и каких два года для нее: она была брошена любимым человеком, она потеряла ребенка мудрено ли, что она не успела сделаться актрисой, но она "талантливо вскрикивала, талантливо умирала" и, конечно, она будет талантливо жить на сцене!
