Антон Чехов - А П Чехов в воспоминаниях современников
Он разъезжал по деревням, принимал больных, читал лекции, как бороться с холерой, сердился, убеждал, горел этим - и писал друзьям: "Пока я служу в земстве - не считайте меня литератором"{22}. Но, конечно, не писать он не мог. Он возвращался домой измученный, с головной болью, но держал себя так, будто делал пустяки, дома всех смешил - и ночью не мог спать или просыпался от кошмаров.
Когда приходилось - он и меня лечил. У меня хранится рецепт его... Все его врачебные советы были необычайно просты и разумны. Он следил за всеми новыми достижениями медицины, они увлекали его. Высоко ставил доктора Хавкина, боровшегося с чумой, возмущаясь тем, что у нас его никто не знает, тогда как вся Европа оценила его{23}.
Не раз он говорил мне: "Изучайте медицину, дружок, - если хотите быть настоящей писательницей. Особенно психиатрию. Мне это много помогло и предохранило от ошибок".
Часто в Москве в то время мне приходилось слышать: "Чехов не общественный деятель". Но это было более чем близоруко. Его все возрастающая литературная слава как-то заслоняла от публики его общественную деятельность, 241 а кроме того, он сам никогда не распространялся о ней. Но это было глубоко неверно.
Я не могу в беглом очерке подробно останавливаться на всем, что делал А.П., но хочу все же вспомнить некоторые полосы его жизни.
В 1890-м году он по доброй воле и на свои более чем скромные средства отправился на Сахалин. Вопрос каторги мучил его. "Ее надо видеть, непременно видеть, изучать самому, - говорил он. - Сахалин не может быть не нужен для того общества, которое ссылает туда тысячи людей и тратит на него миллионы"{24}.
Он пробыл на Сахалине два месяца и имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения - сам, единолично. Объездил все поселения, заходил во все избы, говорил с каждым. Употребляя карточную систему, записал больше десяти тысяч поселенцев. Мой почтенный друг А.Ф.Кони говорил мне, что книга эта произвела на него потрясающее впечатление как своим фактическим материалом, так и тем страстным, негодующим отношением к ужасам Сахалина, которое чувствуется в этой книге{25}. В результате на Сахалин было обращено внимание: там начали строить приюты, ясли, школы и т.д., а главное - была отменена система наказания плетьми, потрясшая Чехова до того, что он и после часто видел во сне эти ужасные сцены и просыпался в холодном поту.
Дальше: в 1892 году в России был голод. Многие губернии были объявлены "пострадавшими от неурожая" - официальное название голода. Особенно пострадали губернии Нижегородская и Воронежская. У Чехова был приятель в нижегородском земстве. А.П. организовал широкую подписку и в суровую зиму отправился туда{26}. Там он устраивал столовые, кормил крестьян, делал что только мог. Между прочим: голодавшее население или продавало за бесценок скот, который нечем было кормить, или убивало его, тем самым обрекая себя еще на голодный год. Чехов организовал скупку лошадей на местах и прокорм их на общественный счет с тем, чтобы весной раздать безлошадным крестьянам.
Живя в Мелихове, он все время выискивал, что бы сделать для крестьян. Его выбрали в земские гласные серпуховского земства, и он очень серьезно относился к своим обязанностям. Ушел с головой в вопросы народного образования и здравоохранения. Ему обязаны школами Талеж, Новоселки и Мелихово. Он сам наблюдал за стройкой, закупал материалы, делал сметы и чертежи. Принимал 242 деятельное участие в постройке земской больницы, добился проведения шоссе от Лопасни до Мелихова, строил в деревнях пожарные сараи и пр.
Но своим уездом он своей деятельности не ограничивал. Он, можно сказать, явился основоположником библиотеки в своем родном городе Таганроге. Начал с того, что всю свою большую прекрасную библиотеку, собранную за многие годы, пожертвовал городу, оставив себе только книги для личного пользования. Не удовольствовавшись этим, вошел в контакт с таганрогским городским головою Иордановым и взял на себя постоянное пополнение библиотеки. Скоро она стала одной из лучших в провинции; он отправлял туда целые транспорты книг, как купленных им на свои средства, так и "выпрошенных" у знакомых авторов, издателей и редакторов. По его мысли, стало формироваться при библиотеке нечто вроде справочного бюро, где каждый мог бы найти ответ на все вопросы - начиная от распоряжений правительства и кончая новостями искусства, - широко помогая читателю в любых отраслях знания, истории, медицины и пр. Но тут же он писал Иорданову: "Только никому не говорите о моем участии в делах библиотеки: не люблю, когда треплют мое имя"{27}.
Интересовался он и таганрогским музеем, подавал советы относительно "его устройства и пополнения", а будучи в Париже, специально познакомился с знаменитым скульптором Антокольским, чтобы заказать ему статую Петра I для постановки памятника в Таганроге, и сам выбирал место для этого памятника.
Несмотря на эту кипучую деятельность, он в Мелихове написал многие из самых значительных своих произведений. Тут, например, он написал: "Соседи", "Палата № 6", "Мужики", "Рассказ неизвестного человека", "Бабье царство", "Черный монах", "Володя большой и Володя маленький", "Три года", "Ариадна", "Дом с мезонином", наконец, "Чайка" и пр. и пр.
Писал он, запершись у себя, а наработавшись, выходил в хорошем расположении духа, с обычной шуткой для каждого. О том, что пишет, говорил мало. Так разве скупо поделится названием того рассказа, который пишет в это время, и содержанием в двух словах: "Пишу о докторе, который галлюцинирует..." Или вынет свою записную книжку и прочтет какое-нибудь поразившее его название станции или имя вроде "Розалия Аромат". Какую-нибудь черточку (как у Тригорина: "Гелиотроп, приторный запах, вдовий цвет упомянуть при описании летнего вечера") 243 или услышанную на пароходе фразу (позже попавшую в "Ариадну"): "Жан, твою птичку укачало..." и прибавит серьезно:
- Вот, кума, когда я выдам вас замуж за Е[жо]ва, вам так надо будет с мужем разговаривать...
Кумой А.П. стал звать меня после того, как мы с ним крестили дочку у его соседа Шаховского. Он при этом уверял меня, что нарочно со мной крестил, а то я непременно заставила бы его жениться на мне. (В то время браки между кумовьями были запрещены.) И объяснял, что нам никак нельзя жениться потому что он писатель, а я писательница, и мы "непременно стали бы грызться".
Он вообще очень дразнил меня, но поддразнивание его было так добродушно, что обижаться на него нельзя было, и я первая от души смеялась, особенно так как знала, что А.П. дразнит только тех, к кому он относится хорошо. Больше меня он дразнил, кажется, только Лику.
Он поставил у себя на камине мой портрет в бальном платье и с веером и на нем написал: "Lisez Schepkin-Coupernic!" ("Читайте Щепкину-Куперник!") в подражание А.И.Урусову, знаменитому адвокату и литературному критику, который так обожал Флобера, что, когда у него попросили для благотворительного сборника автограф - написал по-французски под своим портретом: "Lisez Flaubert!" ("Читайте Флобера!")
Звал меня "великая писательница земли русской", "маститый беллетрист" и т.п. Еще прозвал он меня "Татьяна Е-ва" - по фамилии одного из своих знакомых журналистов, кажется, очень невзрачного на вид (я так никогда его и не видала), и грозил выдать за него замуж.
Один из любимых его рассказов был такой: как он, А.П., будет "директором императорских театров" и будет сидеть, развалясь в креслах "не хуже вашего превосходительства". И вот курьер доложит ему: "Ваше превосходительство, там бабы с пьесами пришли! (вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят)".
- Ну, пусти! - И вдруг - входите вы, кума. И прямо мне в пояс. - Кто такая? - "Татьяна Е-ва-с!" - А! Татьяна Е-ва! Старая знакомая! Ну так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу.
Как-то раз А.П. затеял писать со мной вдвоем одноактную пьесу и написал мне для нее первый длинный монолог. Пьеса должна была называться "День писательницы". Монолог заключал множество шуток в мой огород и начинался так: 244
- Я - писательница! Не верите? Посмотрите на эти руки: это руки честной труженицы. Вот - даже чернильное пятно! (У меня всегда было чернильное пятно на третьем пальце - пишущей машинкой я еще не пользовалась...)
Почему-то я запомнила это начало, запомнила, как писательница, изнемогающая от суеты, поклонников и работы, мечтает уехать в деревню: "Чтобы был снег... тишина... вдали собаки лают - и кто-то на гармошке играет - а-ля какой-нибудь Чехов..."
Я не успела дописать свою часть, как эта тетрадка у меня куда-то пропала, а с ней и писанный чеховской рукой монолог. Тогда я даже не пожалела об этом - как-то не думалось, что придет время, когда каждую написанную им строку будут собирать и прятать бережно: а был он просто милый А.П., шутивший со мной так весело...
Помню - раз как-то мы возвращались в усадьбу после долгой прогулки. Нас застиг дождь, и мы пережидали его в пустой риге. Чехов, держа мокрый зонтик, сказал:
