Варлам Шаламов - Артист лопаты
Провинциалы жадно докуривали махорочные цигарки "пижонов" - кидаться, чтоб подобрать окурок, на глазах у всех они все же не решались, хотя для золотых приисков и оловянных рудников открытая охота за "бычками" была поведением, вполне достойным истинного лагерника. И только видя, что кругом никого нет, провинциал быстро хватал окурок и совал в карман, расплющив его у себя в кулаке, чтобы потом на досуге свернуть "самостоятельную" папиросу. Многие "пижоны", прибывшие
недавно из-за моря - с парохода, с этапа, сохраняли вольную рубашку, галстук, кепку.
Женька Кац поминутно доставал из кармана крошечное солдатское зеркальце и осторожно причесывал свои густые кудри ломаным гребешком. Стриженным наголо провинциалам поведение Каца казалось фатовством, но замечаний ему не делали, "жить не учили" - это запрещено неписаным законом лагерей.
Курсантов разместили в чистеньком бараке вагонного типа - то есть с двухэтажными нарами с отдельным местом для каждого. Говорят, что такие нары гигиеничней и притом ласкают глаз начальства - как же: каждому отдельное место. Но вшивые ветераны, прибывшие из дальних мест, знали, что мяса на их костях недостаточно, чтобы согреться в одиночку, а борьба со вшами одинаково трудна и при вагонных, и при сплошных нарах. Провинциалы с грустью вспоминали сплошные нары дальних таежных бараков, вонь и душный уют пересылок.
Кормили курсантов в столовой, где питалась обслуга больницы. Обеды были много гуще приисковых. "Горняки" подходили за добавкой - им давали. Подходили второй раз - опять повар спокойно наполнял протянутую в окно миску. На приисках так никогда не бывало. Мысли медленно двигались по опустевшему мозгу, и решение созревало все яснее, все категоричнее - нужно было во что
бы то ни стало остаться на этих курсах, стать "студентом", сделать, чтоб и завтрашний день был похож на сегодняшний. Завтрашний день - это завтрашний день буквально. Никто не думал о фельдшерской работе, о медицинской квалификации. О таком далеком загадывать боялись. Нет, только завтрашний день с такими же щами на обед, с вареной камбалой, с пшенной кашей на ужин, с затихающей болью остеомиелитов, упрятанных в рваные портянки, сунутые в ватные самодельные бурки.
Курсанты изнемогали от слухов, один другого тревожнее, от лагерных "параш". То говорят, что к экзаменам не будут допущены заключенные старше тридцати лет, сорока лет. В бараке будущих курсантов были люди и девятнадцати, и пятидесяти лет. То говорят, что курсы не будут открывать вовсе - раздумали, средств нет, и завтра же курсантов пошлют на общие работы, и самое страшное - возвратят на прежнее место жительства, на золотые прииски и оловянные рудники.
И верно, на следующий день курсантов подняли в шесть часов утра, выстроили у вахты и повели километров за десять - ровнять дорогу. Лесная работа дорожника, о которой мечтал всякий приисковый заключенный, здесь показалась всем необыкновенно тяжелой, оскорбительной, несправедливой. Курсанты "наработали" так, что на следующий день их уже не посылали.
Был слух, что начальник запретил совместное обучение мужчин и женщин. Что статью пятьдесят восьмую, пункт десять (антисоветская агитация), доселе признаваемую вполне "бытовой" статьей, не будут допускать к экзаменам. К экзаменам! Вот главное слово. Ведь должны быть приемные экзамены. Последние приемные экзамены моей жизни были экзамены в университет. Это было очень, очень давно. Я ничего не мог припомнить. Клетки мозга не тренировались целый ряд лет, клетки мозга голодали и утратили навсегда способность поглощения и выдачи знаний. Экзамен! Я спал беспокойным сном. Я не мог найти никакого решения. Экзамен "в объеме семи классов". Это было невероятно. Это вовсе не вязалось и с работой на воле, и с жизнью в заключении. Экзамен!
К счастью, первый экзамен был по русскому языку. Диктант - страницу из Тургенева - прочитал нам местный знаток русской словесности - фельдшер из заключенных Борский. Диктант был удостоен Борским высшей отметки, и я был освобожден от устного зачета по русскому языку. Ровно двадцать лет назад в актовом зале Московского университета писал я письменную работу - приемный экзамен - и был освобожден от сдачи устных испытаний. История повторяется один раз как трагедия, другой раз как фарс. Назвать фарсом мой случай было нельзя.
Медленно, с ощущением физической боли, перебирал я клетки памяти что-то важное, интересное должно было мне открыться. Вместе с радостью первого успеха пришла радость припоминания - я давно забыл свою жизнь, забыл университет.
Следующим экзаменом была математика - письменная работа. Я, неожиданно для себя, быстро решил задачу, предложенную на экзамене. Нервная собранность уже сказывалась, остатки сил мобилизовались и чудесным, необъяснимым путем выдали нужное решение. За час до экзамена и через час после экзамена я не решил бы такой задачи.
Во всевозможных учебных заведениях существует обязательный экзаменационный предмет "Конституция СССР". Однако, учитывая "контингент", начальники из КВО управления лагеря вовсе сняли сей скользкий предмет, к общему удовольствию.
Третьим предметом была химия. Экзамен принимал бывший кандидат химических наук, бывший научный сотрудник Украинской академии наук А. И. Бойченко - нынешний заведующий больничной лабораторией, самолюбивый остряк и педант. Но дело было не в человеческих качествах Бойченко. Химия для меня была предметом непосильным по-особому. Химию проходят в средней школе. Моя средняя школа приходится на годы гражданской войны. Случилось так, что школьный преподаватель химии Соколов, бывший офицер, был расстрелян во время ликвидации заговора Нуланса в Вологде, и я на
век остался без химии. Я не знал - из чего состоит воздух, а формулу воды помнил лишь по старинной студенческой песне:
Сапоги мои "тово"
Пропускают Н2О.
Последующие годы показали, что жить можно и без химии,- и я стал забывать о всей этой истории - как вдруг на сороковом году моей жизни оказалось, что требуется знание химии - и именно по программе средней школы.
Как я, написавший в анкете - образование законченное среднее, незаконченное высшее, объясню Бойченко, что вот только химии я не изучал?
Я ни к кому не обращался за помощью - ни к товарищам, ни к начальству жизнь моя, тюремная и лагерная, приучила полагаться только на себя. Началась "химия". Я помню весь этот экзамен и по сей день.
- Что такое окислы и кислоты?
Я начал объяснять что-то путаное и неверное. Я мог ему рассказать о бегстве Ломоносова в Москву, о расстреле откупщика Лавуазье, но окислы...
- Скажите мне формулу извести...
- Не знаю.
- А формулу соды?
- Не знаю.
- Зачем же вы пришли на экзамен? Я ведь записываю вопросы и ответы в протокол.
Я молчал. Но Бойченко был немолод, он понимал кое-что. Недовольно он вгляделся в список моих предыдущих отметок: две пятерки. Он пожал плечами.
- Напишите знак кислорода.
Я написал букву "Н" большое.
- Что вы знаете о периодической системе элементов Менделеева?
Я рассказал. В рассказе моем было мало "химического" и много Менделеева. О Менделееве я кое-что знал. Как же - ведь он был отцом жены Блока!
- Идите,- сказал Бойченко.
Назавтра я узнал, что получил тройку по химии и зачислен, зачислен, зачислен на фельдшерские курсы при центральной больнице Управления северо-восточных лагерей НКВД.
Я ничего не делал два следующие дня: лежал на койке, дышал барачной вонью и смотрел в прокопченный потолок. Начинался очень важный, необычайно важный период моей жизни. Я ощущал это всем своим существом. Я вступал на дорогу, которая могла спасти меня. Нужно было готовиться не к смерти, а к жизни. И я не знал, что труднее.
Нам выдали бумагу - огромные листы, обгорелые с краев - след прошлогоднего пожара от взрыва, уничтожившего весь город Находку. Из этой бумаги мы сшили тетради. Нам.выдали карандаши и перья.
Шестнадцать мужчин и восемь женщин! Женщины сидели в левой части класса, поближе к свету, мужчины - справа, где потемнее. Коридор в метр шириной разделял класс. У нас были новенькие узкие столы с нижней полочкой. Я и в средней школе учился на таких точно столах.
Позднее мне случилось попасть в рыбацкий поселок Олу - около Ольской эвенкской школы стояла парта, и я долго разглядывал загадочную конструкцию, пока наконец не сообразил, что это такое - парта Эрисмана.
Учебников у нас не было никаких, а из наглядных пособий - несколько плакатов по анатомии.
Научиться было геройством, а научить - подвигом.
Сначала о героях. Никто из нас - ни женщины, ни мужчины - не думал стать фельдшером для того, чтобы пожить в лагере без забот, поскорей превратиться в "лепилу".
Для некоторых - и меня в том числе - курсы были спасением жизни. И хотя мне было под сорок лет, я выкладывался полностью и занимался на пределе сил и физических, и душевных. Кроме того, я рассчитывал кое-кому помочь, а кое с кем свести счеты десятилетней давности. Я надеялся снова стать человеком.
