Борис Пастернак - Темы и вариации
9
B дни голода, когда вам слали на дом Повестки и никто вас не щадил, По старым сыромятниковским складам С утра бродило несколько чудил. То были литераторы. Союзу Писателей доверили разбор Обобществленной мебели и грузов В сараях бывших транспортных контор. Предвидя от кофейников до сабель Все разности домашнего старья, Определяла именная табель, Какую вещь в какой комиссариат.
Их из необходимости пустили К завалам ступина и прочих фирм, И не ошиблись: честным простофилям Служил мерилом римский децемвир.
Они гордились данным полномочьем. Меж тем смеркалось. Между тем шел снег. Предметы обихода шли рабочим, А ценности и провиант - казне.
В те дни у сыромятницких окраин Был полудеревенский аромат, Пластался снег и, галками ограян, Был только этим карканьем примят.
И, раменье убрав огнем осенним И пламенем - брусы оконных рам, Закат бросался к полкам и храненьям И как бы убывал по номерам.
В румяный дух реберчатого теса Врывался визг отверток и клещей, И люди были тверды, как утесы, И лица были мертвы, как клише.
И лысы голоса. И близко-близко Над ухом, а казалось - вдалеке, Все спорили, как быть со штукой плиса, И серебро ли ковш иль аплике.
Срезали пломбы на ушках шпагата, И, мусора взрывая облака, Прикатывали кладь по дубликату, Кладовщика зовя издалека.
Отрыжкой отдуваясь от отмычек, Под крышками вздувался старый хлам, И давность потревоженных привычек Морозом пробегала по телам.
Но даты на квитанциях стояли, И лиц, из странствий не подавших весть, От срока сдачи скарба отделяли Год-два и редко-редко пять и шесть.
Дух путешествия казался старше, Чем понимали старость до сих пор. Дрожала кофт заржавленная саржа, И гнулся лифов колкий коленкор. Амбар, где шла разборка гардеробов, Плыл наугад, куда глаза глядят. Как волны в море, тропы и сугробы Тянули к рвоте, притупляя взгляд. Но было что-то в свойствах околотка, Что обращалось к мысли, и хотя Держало к ней, как высланная лодка, Но гибло, до нее не доходя. Недостовало, может быть, секунды, Чтоб вытянуться и поймать буек, Но вновь и вновь, захлестнутая тундрой, Душа тонула в темноте таег. Как вдруг Спекторский обомлел и ахнул. В глазах, уставших от чужих перин, Блеснуло что-то яркое, как яхонт, Он увидал мариин лабиринт. "А ну-ка, - быстро молвил он, - коллега, Вот список. Жарьте по инвентарю. А я... А я неравнодушен к снегу: Пробегаюсь чуть-чуть и покурю". Был воздух тих, но если б веткой хрустнуть, Он снежным вихрем бросился б в галоп, Как эскимос, нависшей тучей сплюснут, Был небосвод лиловый низколоб. Был воздух тих, как в лодке китолова, Затерянной в тисках плавучих гор. Но если б хрустнуть веткою еловой, Все б сдвинулось и понеслось в опор. Он думал: "Где она - сейчас, сегодня? " И слышал рядом: "Шелк. Чулки. Портвейн". "Счастливей моего ли и свободней, Со склада доносилось: "Дальше. Дальше. Под опись. B фонд. Под опись. B фонд.
B подвал". И монотонный голос, как гадальщик, Все что-то клал и что-то называл. Настала ночь. Сверхштатные ликурги Закрыли склад. Гаданья голос стих. Поднялся вихрь. Сережины окурки Пошли кружиться на манер шутих. Ему какие-то совали снимки. Событья дня не шли из головы. Он что-то отвечал и слышал в дымке: "Да вы взгляните только. Это вы? Нескромность? Обронили из альбома. Опомнитесь: кому из нас на дню Не строил рок подобного ж: любому Подсунул не знакомых, так родню".
Мело, мело. Метель костры лизала, Пигмеев сбив гигантски у огня. Я жил тогда у курского вокзала И тут-то наконец его нагнал.
Я соблазнил его коробкой "Иры" И затащил к себе, причем - курьез: Он знал не хуже моего квартиру, Где кто-то под его присмотром рос.
Он тут же мне назвал былых хозяев, Которых я тогда же и забыл. У нас был чад отчаянный. Оттаяв, Все морщилось, размокши до стропил.
При самом входе, порох зря потратив, Он сразу облегчил свой патронташ И рассказал про двух каких-то братьев, Припутав к братьям наш шестой этаж.
То были дни как раз таких коллизий. Один был учредиловец, другой Красногвардеец первых тех дивизий, Что бились под сарептой и уфой.
Он был погублен чьею-то услугой. Тут чей-то замешался произвол, И кто-то вроде рока, вроде друга Его под пулю чешскую подвел...
В квартиру нашу были, как в компотник, Набуханы продукты разных сфер: Швея, студент, ответственный работник, Певица и смирившийся эсер.
Я знал, что эта женщина к партийцу. Партиец приходился ей родней. Узнав, что он не скоро возвратится, Она уселась с книжкой в проходной.
Она читала, заслонив коптилку, Ложась на нас наплывом круглых плеч. Полпотолка срезала тень затылка. Нам надо было залу пересечь.
Мы шли, как вдруг: "Спекторский, мы знакомы" Высокомерно раздалось нам вслед, И, не готовый ни к чему такому, Я затесался третьим в тете-а-тете. Бухтеева мой шеф по всей проформе, О чем тогда я не мечтал ничуть. Перескажу, что помню, попроворней, Тем более, что понял только суть. Я помню ночь, и помню друга в краске, И помню плошки утлый фитилек. Он изгибался, точно ход развязки Его по глади масла ветром влек. Мне бросилось в глаза, с какой фриволью Невольный вздрог улыбкой погася, Она шутя обдернула револьвер И в этом жесте выразилась вся. Как явственней, чем полный вздох двурядки, Bздохнул у локтя кожаный рукав, А взгляд, косой, лукавый взгляд бурятки, Сказал без слов: "мой друг, как ты плюгав!" Присутствие мое их не смутило. Я заперся, но мой дверной засов Лишь удесятерил слепую силу Друг друга обгонявших голосов. Был разговор о свинстве мнимых сфинксов, О принципах и принцах, но весом Был только темный призвук материнства B презреньи, в ласке, в жалости, во всем. "Bы вспомнили рождественских застольцев?.. Изламываясь радугой стыда, Гремел вопрос. Я дочь народовольцев. Bы этого не поняли тогда?" Он отвечал... "Но чтоб не быть уродкой, Рвалось в ответ, ведь надо ж чем-то быть?" И вслед за тем: "Я родом патриотка. Каким другим оружьем вас добить?.." Уже мне начинало что-то сниться (Я, видно, спал), как зазвенел звонок. Я выбежал, дрожа, открыть партийцу И бросился назад что было ног. Но я прозяб, согреться было нечем, Постельное тепло я упустил. И тут лишь вспомнил я о происшедшем. Пока я спал, обоих след простыл.
