Давид Маркиш - Белый круг
- Не волнуйтесь так, доктор, - с тревогой глядя на главврача, попросил Кац. - Ведь кто-кто, а вы-то должны понимать, что гениальность - это биологическая трагедия художника.
Он прав, подумал Левин, как он прав! И какая точная формулировка! Какая дивная тема для исследования, для статьи! Может, действительно, гений. Надо завтра же еще раз поехать к нему в медресе, проверить, не затерялось ли что-нибудь среди газет. И, конечно, все пересчитать и переписать, составить каталог. Вполне возможно, это богатство, золотая жила - чем черт не шутит.
- А какова судьба ваших картин, голубчик вы мой? - спросил Левин. - Где они?
- Дома, - сказал Кац. - Их время придет.
- Можно у вас купить одну-другую? - разведал Левин.
- Я не продаю мои работы, - сухо сказал Кац. - Они принадлежат времени.
Ну что ж, подумал главврач, глядя задумчиво. Времени так времени. Главное, чтоб он сидел здесь, у меня в больнице, за решеткой. Если он вернется к себе в берлогу и обнаружит, что там ничего не осталось, кроме газет и тараканов, он такое устроит представление! Например, повесится. Напишет письмо в Кремль и повесится: "Прежде, чем свести счеты с жизнью, я ставлю вас в известность, что член партии, Заслуженный деятель науки Владимир Ильич Левин украл у меня, гениального Каца, все мои работы". Неприятно.
- Может, вы дарите? - вкрадчиво разведал главврач. - Работы, я имею в виду? Товарищам, друзьям?
- Иногда, - согласился Кац. - Не часто. Да и нет у меня товарищей.
- А почему? - наигранно удивился Левин. - Люди, наверняка, тянутся к вам, к вашему таланту.
- Подходят на улице, глядят, как я рисую, - сказал Кац. - А товарищей нет. Товарищи украшают жизнь тех, для кого она недостаточно хороша сама по себе. А мне не нужно ничего украшать, я вполне доволен. У меня есть мир, хлеб и молоко.
- Кому ж вы в таком случае дарите ваши картины? - спросил Левин.
- Детям, - сказал Кац. - Подходит ребенок, смотрит. Нравится. И я дарю.
- Как жаль, что я не ребенок! - всплеснул ладонями Левин.
- Жаль, - глядя исподлобья, сухо сказал Кац.
Он помнил почти все случаи, когда дарил - саратовской беспризорнице Леле с папироской на губе, прозрачному, с глазами малька Петьке, девочке-беженке из Польши. Он вообще хорошо помнил свою жизнь, относя воспоминания о прошлом к материалу чрезвычайно важному, составляющему жизненную почву - удобренную или сухую, бесплодную. Первой из этих картин, соединенных в живую ленту, была такая: трубка калейдоскопа перед сосредоточенным лицом ребенка, и изумительные цвета - цвета совершенного счастья - послушно сменяют друг друга с каждым движением руки. И строгие геометрические узоры - звезды, квадраты и ромбы - только мешают абсолютному торжеству цвета... С течением времени, разделенного на отрезки лет, глаза привыкают к жизни, и душа перестает ошеломленно удивляться краскам мира только детям это дано, только до поры.
Отступление о Победе над Солнцем, 1913
Нахохлившись на своей койке, Кац неподвижно глядел вниз, на разошедшиеся кое-где доски пола, выкрашенные коричневой масляной краской. Там, внизу, глубоко, перестукивались глухо морозные ветви петербургского Луна-парка и переливался под колким ветром зимний вечер цвета черно-бурой лисицы; падал и летел снег из бездны над головой. Снежинки клубились в шарах бледного света, окружавших, подобно золотистым кронам, черные стволы фонарей, и покорно ложились на афиши, вывешенные по обе стороны театрального подъезда: "3 и 5 декабря 1913 года. Впервые в мире футуристическая опера А. Крученых "Победа над Солнцем". Ниже, буквами помельче, значилось: "В. Хлебников, М. Матюшин, К. Малевич". Посреди текста топорщился черными углами рисунок Давида Бурлюка.
Напялив цвета петушиного гребня берет на мерзнущие уши, Кац прогуливался. Толпа густела, привычные к холоду люди не спешили входить в фойе: знакомые раскланивались, незнакомые открыто разглядывали друг друга. От футуристов нетерпеливо и празднично ждали скандала, желанного, как соитие. В стороне от толпы, особняком, стоял на свету коренастый Малевич, скрестив руки на груди. Кац кивнул ему издалека, и Малевич в ответ повел массивным подбородком под плотно сдвинутыми командирскими губами. "Шубу купил, - отметил про себя Кац. - На меху". А Хлебников, пробираясь ко входу, волнисто и как-то обреченно помахал Кацу рукой - как будто не здоровался с ним, а прощался навсегда.
Каца здесь знали, узнавали. В тесном по столичным масштабам кругу любителей нового искусства герои-ниспровергатели были наперечет, от них ждали действий решительных и экстравагантных, вплоть до хулиганства. Старое всем приелось, просвещенному обществу хотелось перченой свежатинки, экзотики, увлекательного, непонятного. И гладкие академики со своих ухоженных пажитей с опаской поглядывали на модернистов, как бараны на волков, рыщущих по лесной опушке.
Кац не таскал петрушку вместо гвоздики на лацкане пиджака, не показывал искусно сложенный двойной кукиш озадаченным мещанам. У него были другие достоинства - он уверенно причислял себя к людям Космоса и изображал на своих холстах запредельные пейзажи: зеленоватые округлые башни на мозаичном берегу озер, под черными небесами, пронизанными струнами звездного света. И человек в курдских штанах, с кошкой на плече и дудкой-жалейкой у рта пас лобастые башни и послушные скалы далекой долины... Известность, однако, пришла к нему не отсюда: внимание искушенной публики остановилось на его холсте "Купанье красных коней". Признанный мэтр Кузьма Петров-Водкин, преподававший живопись в школе Званцевой, столь высоко оценил работу ученика, что полтора года спустя написал своего "Красного коня" с Кацем на спине, и новая картина мастера, о которой много говорили, обратила интерес ценителей живописи к прототипу смелого наездника... К концу 13-го года Матвей Кац "был на слуху", на выставках, в театрах и на литературных вечерах с ним почтительно раскланивались незнакомые люди.
Да и здесь, среди пушистых снежных деревьев, перед входом в театр Луна-парка на него поглядывали. Кац ухмылялся в сторону: причиною интереса публики являлся всего скорей широкий алый берет, в снежных завихреньях выглядевший нелепо. Пора было заходить, к тому ж холод становился почти нестерпим. Но хотелось дождаться Крученых, сказать ему, проходя мимо афиши: "Ты что ж, перешел на сочинение музыки? Вот же пишут - твоя опера". Крученых доводили этим вопросом и знакомцы, и незнакомцы - афиша была расклеена по всему городу, а он в ответ начинал смешно отфыркиваться, как морж, и последними словами ругать цензуру, настрого запретившую вносить изменения в текст афиши. Цензура ждала от футуристов подвоха, и не зря.
Не дождавшись, Кац обтряс снег с одежки и на стылых ногах втиснулся в толпу, облепившую театральный подъезд.
Зал был набит битком. Разномастная публика шумела, жевала, шутила. Раздраженно вспоминали вчерашний спектакль - трагедию Маяковского "Владимир Маяковский", оставившую зал в большом разочаровании: скучно, без перца. Сам автор со сцены сыпал красивыми оскорблениями, но и это ничуть не помогло трагическое действие вышло слишком коротким, всего полчаса с небольшим, и это обстоятельство вконец раздосадовало публику: "Как, уже все? А за билеты вон сколько содрали! Жулики!"
Как только дали свет на занавес, все забыли о вчерашнем: русский человек долго зла не держит, это общеизвестно. Из-за кулис появились угрюмые силачи в угловатых рыцарских латах и вцепились в края занавеса, на котором была изображена половина черной геометрической фигуры - квадрата. Не успели зрители сообразить, почему квадрат здесь изображен, а не рогатый знак квадратного корня или ангел с крыльями и лицом покойного реформатора Столыпина, как силачи с неприятным воем потянули занавес в разные стороны и разодрали его пополам. Грянула какофоническая заумная музыка, и хор студентов уверенно и отважно запел вразнобой. На открывшейся сцене обнаружилась целая компания героев, наряженных в невиданные остроугольные одежды: Спортсмен, Похоронщик, Рабочий, Нерон, Авиатор. Не хватало только старого, всем надоевшего Солнца, прятавшегося где-то за кулисами: по ходу действия ему надлежало быть решительно побежденным, схваченным, арестованным и посаженным в каталажку, под замок... Вздох облегчения скользнул над залом, как гигантская сороконожка: что-то будет, сегодня тут не соскучишься!
Уже на исходе первой картины зал разделился на две непримиримые части, почти равные - восхищавшихся и возмущавшихся. Первые посредством криков и топанья приветствовали ужасное будущее дневного светила, вторые теми же средствами выражали свое категорическое несогласие. На галерке, перегруженной малоимущей молодежью, уже съездили кому-то по морде. Страсти накалялись, пахло беспорядками. Билетеры боязливо жались к стенам, четверка полицейских чинов, надзиравших за порядком, переглядывалась озабоченно.
Кац следил за развитием действия вполглаза: сама идея борьбы с солнцем казалась ему безвкусной шуткой, отчасти кощунственной. Куда интересней выглядели малевичские костюмы и декорации, как будто составленные из одной ломаной линии, прошивающей и простегивающей все пространство сцены! Линии, резко меняющей свой цвет в точках излома... Каца раздражал и настораживал черный полуквадрат, появившийся потом в полном объеме на сменяющих друг друга декоративных задниках. Затею Малевича нетрудно было разгадать: вот корневой знак, основополагающая простейшая фигура, открывающая эпоху победы разумной механики над обветшалым опытом прошлого. Точка отсчета нового искусства, пришедшего на смену старым образцам с их перспективой, замкнутой ограниченными возможностями звериного зрения, с их примитивным и жалким копированием предметов. Квадрат Малевича - это как бы яблоко Ньютона, пробившее лаз в новую эру.
