Аркадий Аверченко - Чудеса в решете
— На что онѣ мнѣ, — усмѣхнулся я. — Если бы еще были необгорѣлыя…
— Варваръ! — хлопнулъ онъ меня салфеткой по плечу, кокетливо сощурясь. — Вандалъ! Спички, которыя держали Чеховскіе пальцы!.. Вотъ сахаръ я не навязываю — хотите берите, хотите — нѣтъ. Всего-то ему и цѣна — пять цѣлковыхъ.
— А въ лавкѣ берутъ 17 копеекъ за фунтъ.
— Нѣтъ!.. И это называется культурный человѣкъ! И это называется писатель! Редакторъ! Знаете ли вы, что однажды въ Москвѣ незабвенный творецъ "Романа съ контрабасомъ" пилъ кофе, и хозяйка наложила въ чашку столько сахару, что онъ усмѣхнулся своей ласковой немного задумчивой улыбкой и сказалъ: "Ого! Сахару слишкомъ много. Приторно!". Замѣтьте, какая чуткая организація, не выносящая ничего лишняго, ни какихъ преувеличеній: "Приторно!". Хотите, я вамъ запишу этотъ случай? Или сами запишите… Только не забудьте эти чудесныя, такъ рисующія Чехова, слова: "Ну, и навалили же вы сахару! Чуть сами туда не сѣли!". Какой истинно "чеховскій" сарказмъ, какая иронія. Каждое слово алмазъ. Вы только вслушайтесь въ эту разстановку словъ: "Ну, и напихали же вы сюда сладости! Какъ чашка не лопнетъ! Васъ только заставь богу молиться!.." Это чудесное словечко "моленіе" Берете?
— Что?
— Сахаръ.
— Ну его.
— Странно. Неужели и салфетка для васъ пустой звукъ? Видите, какая?
— Да. Грязная.
— Святая грязь! Однажды проникновенный творецъ "Лошадиной фамиліи" ѣлъ у себя въ Мелиховѣ кисель. И вдругъ ложкой какъ тяпнетъ по тарелкѣ!..
— Зачѣмъ? — изумился я.
— Это у него бывало. Задумается, a потомъ вдругъ разсмѣется своимъ мелодичнымъ смѣхомъ неизвѣстно чего, да ложкой по тарелкѣ — хлюпъ! Такъ и тутъ. Ну, кисель весь на бѣлыя брюки фонтаномъ. Покойный Тихоновъ присутствовалъ при этомъ — можете провѣрить. Что тутъ былъ за переполохъ — нельзя себѣ представить! Брюки-то восемь, a то и всѣ десять рублей стоили. Всѣ оцѣпенѣли прямо. А онъ, какъ ни въ чемъ, не бывало, схватилъ со стола салфетку, да и давай чистить брюки.
— Странно, — поднялъ я брови. — Вы говорите, что дѣло происходило у него въ имѣньѣ, a на салфеткѣ написано "Золотой Якорь".
— Извините, — сурово перебилъ онъ. — Память великаго бытописателя сумерекъ священна, и не намъ ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасовъ слишкомъ счастливо игралъ въ карты. Неужели и мы, подобно этимъ гробокопателямъ, бросимъ тѣнь на великую могилу?!
— Чѣмъ же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?
— Pardon!! А пятна?
— Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сдѣлать.
— Pardon!! Я бывшій офицеръ, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрятъ очень серьезно. И потомъ вы говорите абсурдъ! Ну, предположимъ, я сдѣлалъ пятна на салфеткѣ… А спички? А сахаръ? Я ихъ тоже сдѣлалъ? Значить, я долженъ, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!
— Если вы будете кричать, я велю васъ вывести…
II.Усталымъ взглядомъ посмотрѣлъ онъ на меня.
— Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Вѣдь, салфетка одна, если даже она и не чеховская — на худой конецъ полтора рубля стоитъ. А спички! А сахаръ! А велосипедный билетъ прообраза Иванова?!
— Не надо, говорятъ вамъ. Вотъ если бы у васъ были какія нибудь личныя воспоминанія о Чеховѣ…
— Есть! Чего же вы молчали?..
— О чемъ?
— Вотъ, напримѣръ, одинъ памятный разговоръ съ нимъ. Однажды онъ разсказывалъ, какъ хотѣлъ открыть лотошный клубъ и какъ все уже было сдѣлано, да администрація запретила.
— Чеховъ? Лотошный клубъ?!
— Что васъ такъ удивляетъ? Покойникъ любилъ азартъ и не прочь былъ поднажить деньгу. "Вѣришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеемъ меня зовутъ.) Вѣришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мнѣ лотошный клубъ Кому вредъ? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и чортъ съ ними! Все равно, такъ или иначе, a и мы и они ноги протянутъ. Такъ хоть, по крайности, мы-то поживемъ въ свое удовольствіе".
— Это онъ такъ говорилъ?
— Онъ.
— Чеховъ?
— Ну, да.
— Вамъ?
— Угу.
— А при этомъ свидѣтели были?
— Что вы! Развѣ можно такія интимныя вещи говорить при постороннихъ!
— Гмъ… да. Впрочемъ, это не имѣетъ никакого отношенія къ литературѣ. А намъ нужны литературныя воспоминанія о Чеховѣ.
— Есть.
— О чемъ?
— О пьесѣ «Чайка». Однажды мы съ нимъ сидѣли на скамейкѣ въ Таганрогѣ. Онъ и говоритъ: "Хорошо бы выпить чаю сейчасъ. Съ лимончикомъ". И такая при этомъ чеховская, немного разсѣянная улыбка. я говорю: "Какъ будетъ женскій родъ отъ слова: "чай"?
"Какъ же, — отвѣчаетъ удивительный создатель "Средства отъ запоя", — очень просто! "Чайка" будетъ отъ слова чай", И задумался. Потомъ прошепталъ: "Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватитъ!". Вынулъ записную книжку, записалъ. Такъ и создалась "Чайка".
— А свидѣтели были при этомъ разговорѣ?
— Были. Тихоновъ былъ.
— Что вы все — Тихоновъ, да Тихоновъ. Тихоновъ умеръ.
— А я при чемъ, что онъ умеръ? Такъ берете воспоминанія?
— Нѣтъ.
— Болѣе, чѣмъ странно. А Чеховскія вещи берете?
— Нѣтъ.
— Такъ-съ. Стоило только, чтобы прошло нѣсколько лѣтъ со дня смерти — и уже забытъ! И уже никому не интересенъ! Забвенъ отъ людей! Ну, давайте за все десять рублей.
— Не дамъ.
— Ну, пять!
— Нѣтъ.
— Что жъ… и рубля жалко? Вѣдь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…
— Рубль я дамъ. Но только салфетку забирайте. Не нужно.
— Вотъ за это мерси! И сахарокъ я ужъ возьму. А спички и билетъ — ваши. Будемъ считать спички по двугривенному, a билетъ за шестьдесятъ.
Когда онъ уходилъ, я вышелъ его провожать.
— О, не затрудняйтесь, — замахалъ онъ руками.
— Нѣтъ, почему же. Тутъ, кстати, виситъ мое пальто,
— Что жъ изъ этого слѣдуетъ? — прищурился онъ.
— Да то, что я слишкомъ скроменъ для всего этого.
— Чеховіанцемъ вы можете быть, a аверченковіанцемъ вамъ дѣлаться не слѣдуетъ.
— Подождемъ! — загадочно сказалъ онъ, уходя.
И неизвѣстно было, чего онъ хотѣлъ ждать: того ли, чтобы я сдѣлался извѣстнымъ, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?
Бѣдный Чеховъ! Десять лѣтъ тому назадъ тебя привезли въ вагонѣ для устрицъ, и нынѣшніе «юбилейные» дни проходить подъ тѣмъ же нелѣпымъ знакомъ нелѣпой устрицы.
САМОНОВѢЙШІЯ ВОСПОМИНАНІЯ О ЧЕХОВѢ
— Скажите, Антонъ Петровичъ сейчасъ дома? Павловичъ? Почему же Павловичъ? Отца Павломъ звали? Ну, это еще не доказательство.
Вы говорите, нѣтъ дома? А чей же это профиль я вижу тамъ, надъ письменнымъ столомъ? Стыдно врать, дѣвушка. Такая молодая и уже врешь. Скажу твоему барину, онъ тебя и прогонитъ
Что? Нѣтъ, я прямо къ нему въ кабинетъ пройду. Что? Ничего… Какъ писатель къ писателю. Это въ нашей средѣ допускается.
— Здравствуйте, коллега. Что? Конечно, коллега. Вы пишете и я пишу. Помѣшалъ? Пишете? Ну, ничего. Отдохнете. Вамъ же и полезно — вонъ всѣ говорятъ, что у васъ чахотка. Молоко нужно пить, капусту ѣсть, сало, гулять больше. А работа не уйдетъ. Посидимъ, поболтаемъ… Ну, разскажите что нибудь о себѣ… Голова болитъ? Это отъ работы.
Хотя, вѣдь, эти штучки, что вы пишете, онѣ не должны утомлять. Чикъ-чикъ, и готово!
Вотъ Достоевскій писалъ, это я понимаю. Не вертопрахъ былъ. Сто печатныхъ листовъ, полтораста.
Послушайте, Антоша… (вы позволите мнѣ васъ такъ называть?) Почему бы вамъ не написать большую вещь какую-нибудь… Романъ, что ли. А то такъ — что же…
Вѣдь, финзіономіи не видно! Пишетъ, пишетъ человѣкъ a физіономіи и нѣтъ.
Конечно, я понимаю, разсказъ писать легче, чѣмъ романъ. Но, милый мой! Нужно же идти впередъ.
Да! Былъ со мной вчера случай — совсѣмъ тема для вашего разсказа. Вы эти штуки хорошо дѣлаете. Вотъ — изобразите: ѣду я вчера на извозчикѣ, вдругъ вѣтеръ шляпу съ головы — хлопъ! А на землѣ лужи послѣ дождя. Шляпа прямо въ лужу. Я погнался за шляпой, да ногой въ лужу — хлопъ! Въ это время одна барыня и проходи мимо. Я ее грязью изъ лужи — хлопъ! Все платье! Ахнула она, схватилась за голову и выпустила изъ рукъ веревочку, на которой вела собаку!.. Собака удирать, барыня оретъ, я чищу шляпу — шумъ, гамъ. У васъ это хорошо выйдетъ.
Что? Почему нельзя курить? Не переносите? Ахъ, да… Простите. И забылъ совсѣмъ, что туберкуленокъ не любитъ дыму. Ну, сейчасъ брошу. Докурю и брошу. Что? Жалко же такъ бросать.
