Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
А для Воротынцева – надо было говорить дальше.
– Итак, надо не будоражить большого количества солдат. Как можно меньше их. В этом отношении дело должно вестись ýже, чем у декабристов.
А ступая вослед тем, как же совсем не ощутить лёгкого этого верёвочного щекотанья на шее? На шее, какую уже наметила, излюбила, назвала императрица.
На языке заговорщиков – лёгкий дворцовый переворот, на языке власти – тяжелая государственная измена.
Сходное заметив или только ожидая заметить на собеседнике, Гучков улыбнулся с опытным, старым знанием:
– Риск есть в каждой борьбе. Но его обычно преувеличивают.
Сам же он без риска – слабел и рыхлел.
– Открытое обращение к солдатам, разъяснение им всех целей – это уже может тянуть за собой массовую революцию. Но – немногих, но какую-то одну-две воинские части в последний момент повести за собой, может быть, вывести на площадь для демонстрации, – вот в этом надо быть уверенным.
И как раз в этом отношении тип Воротынцева подходил Гучкову: это из тех был офицеров, кто в нужную минуту коротко и сильно увлечёт солдат, сказавши, а то и без речи.
Ему-то Гучков и должен был бы сейчас открыть почти весь замысел: какую именно воинскую часть ему пришлось бы вести, для этого в какое место надо б уже сейчас переводиться по службе. Это – третья возможность, не Ставка и не Царское, а в промежутке. Государь, тяготясь скучною Ставкой и постоянно стремясь в покойный семейный круг, часто снует между Ставкой и Царским, всегда одной и тою же дорогой, да ещё примедляя поезд ночами, чтобы стук не мешал ему спать. Вот и было лучшее решение: взять императора почти беззащитного – в дороге, ночью, взять при помощи расположенных рядом железнодорожных или запасных малых частей. Части эти уже изучал Гучков, уже подбирал там надёжных офицеров. (Но пока малоудачно.)
Однако при Свечине теперь – как же?..
Свечин сидел как отсутствовал. Отсутствовал настолько, чтоб его не понять. И присутствовал настолько, чтобы мешать.
И тогда – об общем:
– Чтó мы совершенно отклоняем – это вариант «11 марта». – И на поднятые брови: – Ну, когда Павла удушили. Убийство монарха – ни в коем случае. Новая власть не должна стать на крови.
Ну ещё бы! А верней, Воротынцев ещё и подумать не успел отяжелительно. Переворот? ещё нужно взвесить, а убийство – и думаться не может.
– Да если наследует сын или брат – он и не переступит через кровь. Так что добиться надо – внезапно, быстро, малой группой – только отречения. В пользу брата или сына. Манифест заготовляется заранее, лишь подписать. Английский король ради военных успехов охотно примет двоюродного брата в гости…
Вот – и споткнулся, и похолодел Воротынцев: ради военных успехов?.. Он сказал – «ради военных успехов»? Класть и дальше мужиков? И это – чисто русский переворот? Так это – англо-французский переворот?
Ну конечно, и раньше понимал Воротынцев, что Гучков – за войну, за войну, – но и России же предан как! И для спасенья её – неужели не переубедится?..
Но вымолвить ему тут, сейчас – о замирении, о перемирии, о выходе из войны – было никак невозможно! Не по мундиру…
А карие глаза Гучкова так оживились за блесками пенсне, не заметил:
– Как можно меньше жертв в охране, в перестрелке. Да произойди завтра такой переворот – и тут же его с восторгом будет приветствовать вся Россия. Вся армия! Всё офицерство!
Укоризненно на Свечина: ведь ты же завтра, башибузук, так же будешь восторгаться. А участвовать – увольте?
Свечин мрачно:
– Насчёт восторга – смотрите, не просвистите. А если – не отречётся?
– Не представляю. По его характеру – очень легко. Сразу сдаст.
– А если всё-таки не уступит?
Гучков вздохнул. Покачал шнурком пенсне. Да, здесь было некое слабое место, указывали ему уже.
– Нет. Крови ни в коем случае не проливать.
Повёл Свечин могучими бровями:
– Тогда останется вам самоповеситься.
– Сразу уступит! – твёрдо смотрел через пенсне, твёрдо выговаривал Гучков. – Да что вы, господа! Да надо же психологически его представлять. Он министра увольняет и то боится ему объявить в лицо: поблагодарит, обласкает, завтра увидимся, а вослед записку: увольняю. Да смотрите по всему его царствованию!.. Да – как он бабы боится! Если от неё в отлучке – подпишет, что б ему ни дали.
Смотрел на Воротынцева, ища одобрения. Что ему в полковнике нравилось – явная свобода отношения к этому царствующему, без дрожи почтения. Так и видел он этого полковника, быстро идущего вагонным коридором расставлять посты в тамбурах.
Но взгляд Воротынцева почему-то уклонился.
Хорошо бы Свечин догадался уйти. Нет, сидел. Покуривал, попивал. (Принесли кофе с ликёрами.)
Мало что оставалось, допустимое вслух. Что к наследнику зато не будет общественного презрения, как сейчас. Регентом – Михаил? Или регентский совет? А – кто в нём? Щепетильно оттенял Гучков, что себе не ищет власти:
– Боюсь, что такого единственного, провиденциального человека в России нет сейчас. Регентский совет, коллектив. Вернуть хороших министров – Кривошеина, Самарина, Щербатова…
Не сто ходов рассчитывать вперёд. Прежде – само дело.
Действие! – было всегда ножом, отделяющим близких Гучкову от неблизких, от болтунов. Дело же – было ещё неясно и в собственной его голове. Он и на Кавказский фронт ехал сейчас не без мысли потолковать там с Николаем Николаевичем: нащупать, как он, если… Раньше для связи с военными Гучков использовал свою работу в Красном Кресте. Теперь, не имея доступа на главные фронты, он мог ловить офицеров только в отпусках, в командировках. Уже не в одной компании он говорил вот так, как сегодня, и все – скорее сочувствуют, а участвовать – молодые офицеры ещё идут, более высокие уклоняются – из лояльности? из страха? Пока никого старше ротмистра у него не было. Кто у него, считалось, твёрдо в заговоре состоял – кадет-политикан Некрасов да избалованный миллионер Терещенко, ни на какое военное дело сами не способные. Неужели же нет в России людей?
Но сегодня, кажется, он не зря время потерял – нашёл?
А пока – вслух что-то же надо говорить. Да, кстати:
– Очень жалею, прошлой зимой приезжал генерал Крымов в Петербург, но как раз в разгар моей болезни. Виделся он тут… не со мной. Пока он воевал на Северном фронте – я на юге лечился. Вернулся я на север – его отправили на юг. Вы там его не встречали, Георгий Михалыч?
– Видел. Мельком, правда.
– Он там близко от вас?
– Вы эту историю с ним не знаете?
Не знал Гучков. Воротынцев стал рассказывать, с облегчением:
– Был Крымов начальником штаба 3-го кавалерийского корпуса, создавал его. Потом стал командовать в нём Уссурийской конной дивизией. Тут корпусной был ранен, и назначили Рерберга. С Рербергом сразу у них не пошло, да ведь с Крымовым и не всякий, вы знаете… Крымов чинопочитания не признаёт, он и Командующего армией может послать… В июле Рерберг загнал его уссурийцев на Карпаты, там дожди, дорог никаких, подвоза нет, и операции никакой нет, и отходить не разрешают. И тогда Крымов самовольно отвёл дивизию на 25 вёрст назад и рапортом доложил: ввиду неспособности выполнять задание, прошу от начальствования дивизией меня отрешить. И заварилось!.. Всё-таки не сняли…
– Кремень! – посмеивался, восхищался Гучков.
Крымов?.. Сейчас, когда Воротынцев весело и сочувственно рассказал историю этого насупленного своенравца, вспомнились ему сутки под Уздау… Крымов? Полон неожиданностей. И может быть… Как угадать? Мы и сами своих не видим?
Впрочем, последний раз, осенью, Крымов показался Воротынцеву не тот, что в дерзкой карпатской истории, не тот, что с Артамоновым тогда управился, и не тот, чьей волей и умом отстоялся 4-й Сибирский корпус на ляоянских позициях, когда другие не выстаивали. Впечатление: не убит, но – истратился Крымов. Был кремень, а посочилась влага из него. У всего живого есть рубеж. Есть барьер неудач, выше которого уже ноги не тягают. Этой осенью и сам Воротынцев уже подходил к такому пределу. Отсроченному, излеченному вот этой поездкой.
Подвижная кисть Воротынцева улеглась на скатерти – и на её обветренную негладкость Гучков с симпатией наложил мягкую ладонь:
– Вот что, Георгий Михалыч. Действительно, надо подумать, не перевестись ли вам? Поближе, сюда… Надо обсудить.
Не хотел понять Свечин – не уходил. Ну что ж…
– Я на Фурштадтской живу, на углу Воскресенского. Вы не пожалуете ко мне? Тут ещё будут… кое-кто… Послезавтра. Я хотел бы вас познакомить.
Да ведь он этого – и искал от Гучкова? Он для этого и ехал?
Но светлый ожидающий взгляд Воротынцева словно перебило, стал не тот. Упорность его ослабла. Как будто очнулся, или удивился. И из своей яркой напряжённости как-то ссовываясь:
– Два дня?.. К сожалению, Александр Иваныч, никак не могу. Я и так просрочил…
