Александра Анненская - Анна
По приказанию Матвея Ильича его уборная была обращена в комнату для Анны; туда привезли из квартиры Ивана Ильича все принадлежавшие ей вещи, и там Софья расставила, разложила и развесила все, заключавшееся в чемоданах барышни. Комната была большая и высокая, но темные обои и тяжелые драпри,[9] полузакрывавшие ее единственное окно, придавали ей мрачный, унылый вид.
Когда все в ней было приведено в порядок и Анна оглядела свое новое жилище, ей невольно вспомнились маленькие, залитые солнечным светом комнатки бабушкиного домика, — и ей стало жаль этих уютных, веселых комнаток. Однако же в них она не чувствовала себя счастливой: будет ли она счастливее здесь, среди этой богатой обстановки?..
Ответ на этот вопрос девочка получила скоро — ответ далеко не утешительный.
Убрав свои вещи и немножко отдохнув после дороги, она поспешила в комнату отца. Ей хотелось поскорее начать ухаживать за ним, поскорее видеть, насколько ее любовь и заботливость могут смягчить его страдания, насколько ее присутствие приятно ему. Матвей Ильич встретил ее довольно холодно: видимо, мысли его были заняты чем-то посторонним, и он едва слушал, что она ему говорила. Анна начала расспрашивать его о болезни, о том, чем именно он страдал и насколько сильны были эти страдания; он прервал ее на первых же словах.
— Нет, уж ты, пожалуйста, оставь этот разговор, — нетерпеливым голосом сказал он. — Мне с докторами-то надоедает толковать о своих болях; что там говорить — калека и все!
— А знаете, папа, — сказала Анна, чтобы переменить разговор, — дядя меня очень напугал: он мне написал, будто бы мы обеднели. Ведь это неправда? Вы живете по-старому? Мы все так же богаты?
Матвей Ильич еще больше нахмурился.
— Не утерпел брат Иван, — проворчал он, — надо ему по всему свету благовестить. Обеднели! Пустяки! Только бы мне выздороветь, все пойдет по-прежнему!
«А как же теперь?» — вертелось на языке у Анны, но она не посмела выговорить своего вопроса, лицо отца ее выражало и раздражение, и страдание; ей было и жаль его, и немного страшно его сурово-сдвинутых бровей. Она отошла к окну и печально опустила голову.
«Должно быть, дядя был прав, — думалось ей, — должно быть, мы в самом деле обеднели, хоть не совсем, а все-таки довольно сильно. Неужели настолько, что мне нельзя будет сшить себе ни одного нового платья? А ведь в старых тетя, пожалуй, не станет брать меня с собой в гости! Да и как же носить прошлогодние платья? Они вышли из моды! Надо мной будут смеяться». Голос отца вывел девочку из ее печальной задумчивости.
— Анна, — сухо заметил Матвей Ильич, — если тебе скучно сидеть со мной, ты бы лучше пошла в свою комнату и занялась чем-нибудь! Право, мне и без того тяжело, а если придется постоянно видеть перед собою надутую физиономию, то будет просто нестерпимо.
У Анны, привыкшей до сих пор заботиться о себе одной, не хватило великодушия понять, что положение отца ее несравненно печальнее ее положения, не хватило великодушия простить раздражительность, свойственную всем больным, и постараться рассеять ее ласкою или хоть притворною веселостью.
Она встала с места и молча пошла в комнату. На сердце ее было очень тяжело. «Что же мне здесь делать? — думалось ей. — Отец не любит меня, ему даже неприятно, когда я сижу подле него. Как же мне за ним ухаживать? Хоть бы скорей приехала тетя да опять взяла меня к себе, только у нее и можно жить! Какая тоска, какая скука!»
Она принялась бесцельно бродить по комнате и бесцельно перебирать разные свои безделушки, мечтая о том счастливом времени, когда ей можно будет вернуться в веселый дом тетки.
В дверь раздался осторожный стук, и в комнату вошел повар Матвея Ильича.
— Барин сказал, что вы, барышня, теперь будете распоряжаться всем хозяйством, — обратился он с поклоном к Анне, — так я вот уж и пришел к вам насчет денег.
— Насчет каких денег? — удивилась девочка.
— Да так-с. Барин уж давно приказывают все в долг забирать во всех лавках, обещают заплатить, а расплаты что-то не видно. Уж нам и верить перестают; сегодня мясник говорил: коли на этой неделе не рассчитаетесь, и в лавку больше не приходите, ни на грош не дам.
— Вы что же, говорили это папеньке?
— Да что же им говорить! Они только сердятся; уж вы лучше сами им скажите, барышня: от вас они скорей выслушают. Ведь один срам, как мы нынче живем!
— Да вы заодно и обо мне скажите, барышня, — вмешалась Софья, вошедшая в комнату во время этого разговора. — Говорят, барин уж третий месяц прислуге жалованья не платит, а я ведь в деревне от вас ни копейки не получила; мне даром жить не приходится, пусть бы мне хоть сколько-нибудь пожаловали.
— Я поговорю с папенькой, непременно поговорю, — обещала Анна, совершенно растерявшаяся от этой новой неприятности. — Он, конечно, всем заплатит, он болен и, верно, оттого не может аккуратно вести свои дела; я поговорю с ним или сегодня вечером, или завтра утром.
— Уж пожалуйста, барышня, поговорите, — просил повар.
Разговор был очень неприятен, но Анна чувствовала, что должна непременно объясниться с отцом.
Поздоровавшись с ним на следующее утро, она прямо приступила к делу и передала ему слова повара.
— Пустяки, подождут! — равнодушным голосом отвечал Матвей Ильич.
— Да зачем же заставлять их дожидаться, папа, — настаивала девочка, — может быть, вы можете заплатить им хоть сколько-нибудь. Папа, милый, скажите мне! Ведь вы хотите, чтобы я хозяйничала у вас. Я же должна знать наши дела!
Матвей Ильич сердито повернулся к дочери. Он несколько секунд молча оглядывал ее с ног до головы, как бы желая убедиться, довольно ли она велика, чтобы понять слова его, и наконец спросил:
— А что, хочешь ты жить со мной в квартирке из двух-трех маленьких комнаток, ходить в ситцевых платьях, довольствоваться одной прислугой, расстаться со всеми своими старыми знакомыми?
— Как же я могу этого хотеть, папа. Разве такая жизнь приятна?
— А! — с недобрым смехом вскричал Матвей Ильич. — Ты понимаешь, что неприятно. Ну так слушай! Пока я болен и не могу ничем заниматься, для нас возможно одно из двух: или жить, как я тебе сказал, или вести жизнь богатых людей и делать долги, не обращая внимания на глупые толки прислуги.
— Но, папа, если нам не будут давать в долг?
— Пустяки! Все знают, что я не бедняк, что стоит выздороветь — и я заплачу вдвое! Когда к тебе будут приставать с какими-нибудь счетами, говори прямо, что мы готовы за все платить вдвое дороже, только пусть меня оставят теперь в покое. Я вижу, что ты в меня пошла, девочка. Ты не вынесешь бедной жизни. Лучше терпеть мелкие неприятности, чем отказаться от всякой роскоши. Согласна?
— Согласна, — отвечала Анна, и ей показалось, что действительно лучше всякий день выносить неприятные разговоры с поваром и горничной, чем не жить в роскошно меблированной квартире, не носить шелковых платьев, не знаться с богатыми подругами. Бедная девочка! Она, по-видимому, сама выбрала тот образ жизни, какой хотела вести, но на самом деле она очень мало понимала, что выбирала.
ГЛАВА XIII
Мелкие неприятности, о которых так легко упоминал Матвей Ильич, оказались очень и очень тяжелыми для Анны, не привыкшей ни к чему подобному. Ей беспрестанно приходилось слышать, как и прислуга, и разные торговцы бранят ее отца, упрекая его в нечестности; ее уверениям, что скоро получатся деньги и все долги будут уплачены, никто не придавал значения; лакей смотрел на нее с презрительным состраданием, повар покупал дрянные припасы и объявлял, что лучших без денег достать нельзя; Софья плохо исполняла свое дело и на всякое замечание ее отвечала: «Если я для вас нехороша, потрудитесь рассчитаться со мной, я найду себе другое место».
Анна знала, что не в состоянии рассчитаться, и принуждена была скрепя сердце переносить дерзость служанки.
Девочке, конечно, было бы гораздо легче переносить все это, если бы она в ком-нибудь видела сочувствие и поддержку, если бы отец обращался с ней, как с другом, искал в ней утешения и сам с любовью относился к ней. Но ничего подобного не было. Матвей Ильич всегда заботился, главным образом, о самом себе, а болезнь сделала его еще более эгоистичным. Он был постоянно в раздраженном, неприятном расположении духа, он беспрестанно требовал от дочери разных услуг себе: заставлял ее читать вслух по целым часам книги, в которых она не понимала ни слова; часто требовал, чтобы она ночи просиживала с ним, когда его мучила бессонница; сердился, замечая на глазах ее слезы, а на лице выражение уныния, и не старался сделать для нее жизнь сколько-нибудь приятнее. Когда она начинала жаловаться на скуку или на дерзкое обращение кредиторов, он прерывал ее на первых же словах, кричал, что у нее дурной характер, что она нисколько не сострадает его болезни, что она неблагодарна, что она уморит его. После каждого из таких припадков гнева ему действительно становилось хуже; а доктор, лечивший его, повторял каждый день, что для него всего нужнее спокойствие, что волнения не только задерживают его выздоровление, но положительно грозят его жизни. Анна не могла не чувствовать сожаления к беспомощному положению отца; мысль лишиться его и в особенности сделаться виновницей его смерти страшила ее… И вот первый раз в жизни пришлось ей в заботах о другом забывать себя, стараться казаться спокойной и веселой, чтобы развлекать отца, взвешивать каждое свое слово, чтобы не встревожить его каким-нибудь неосторожным замечанием. Усилия, которые бедной девочке приходилось делать над собой, были страшно тяжелы для нее, и, главное, первое время они редко удавались ей. Выслушав наставление доктора о том, как следует обращаться с больным, она шла в его комнату с твердой решимостью завести какой-нибудь веселый разговор, быть кроткой и предупредительной. Несколько минут ей действительно удавалось исполнять это намерение, но Матвей Ильич угрюмо относился к ее попыткам втянуть его в разговор, начинал ворчать на нее за какой-нибудь беспорядок в доме, которого она не могла устранить, — и напускная веселость ее исчезала: она теряла терпение, отвечала отцу или сердитым, или плаксивым голосом; это еще больше раздражало его, и кончалось тем, что она уходила в свою комнату вся в слезах, с горьким сознанием, что причиняет отцу вред, что ее присутствие не облегчает его страданий, а, напротив, увеличивает их.
