Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть I. Семья железного старика.
Часто к вечеру и строитель Знобишин здесь. Шумные, райских птиц Семеновых разогнали, Раиса милая, несравненная, чуть иная стала. И дальше она. Но и так Семену хорошо. Душа его в чужом шуме-смехе, в чужом дому отдыхает.
Поначалу Семен тоже нового Якова, крестника своего, побаивался: не привыкал. И Раиса-мать то чувствовала, от обоих странных братьев прятала, оскорбленной душою рыдая. Но раз пришел Семен. Первенец у матери на коленях. Не заметила Семена, с сыном весело играет, головкой милой к нему, к маленькому склоняется, разные глупые слова бормочет. Увидала Семена, застыдилась.
- Здравствуйте. Я сейчас.
В дверь пошла-побежала. Младенца отнести-спрятать хочет, няньке сдать.
- Куда вы, Раиса Михайловна? Вы здесь его оставьте. И я с крестником поиграю.
И новые слова залепетал, и тоже голову к младенцу склонял и слушал непривычно-жуткую сказку новой жизни. И перестал страшиться. И награжден был нерушимой лаской-тихостью успокоенной Раисы.
И не раз добрые лица их сближались над маленьким Яковом. И чуяли они дыхание друг друга. И не мог знать того шумно врывавшийся Макар; от отца прятали Якова. И то была первая счастливая тайна Семена.
Случалось, врывался Макар со Знобишиным. Оба шляп не снимая.
- Одевайтесь скорее! В ресторан едем.
И Семен с Раисой ехал. Макар со Знобишиным. И просил Семен подалее от людей в ресторане устроиться. И никогда Макар не соглашался. И смеялась, слыша то, Раиса. И гремела оглушающая музыка. Старались наемники, изучившие вкусы Макара. И толстый трубач направлял своего медного зверя в Макарове ухо, и часто играли пьесы, где можно было пустить в ход турецкий барабан. И любо было Макару перекричать оркестр. И если бы музыканты брали с ресторатора лишние деньги за грохот, тот не был бы в убытке.
И в те часы менее боялся толпы Семен.
И уходили музыканты. И входили-вбегали арфистки толпой. И придвигал свой стул Макар, и жадно-веселыми взорами впивался в ряды пудреных плеч над пестрыми тряпками. И опускал взоры Семен и болезненно хотел говорить Раисе слова утешения, и не было таких слов. А арфистки пели, дергали плечами и ногами; ухарски оборвав нить песни, кидались в толпу гостей; и те, разомлевшие, хвастаясь друг перед другом кошелями и бумажниками, быстро наполняли деньгами побрякивающе несшийся бубен. А Макарова лепта была то чрезмерно велика, то бедна.
XXX
- Да. Так вот он какой человечек.
- Уж и зятек.
- Все они таковы. Вся семейка.
- Ну уж... Макар-то наш. Поискать.
Беседовали так старики Горюновы. И две свечи озаряли их лица. И был Михайло Филиппович сосредоточенно зол, а рыхлая, желтолицая жена его суетилась и часто вздыхала.
- А ты что? Или за три-то года не привыкла? И я дурак, бабу слушал, сколько раз срамился. Или, по тебе, приличествует купцу Горюнову, храмовому ктитору и кавалеру, на старости лет замки целовать...
Помолчал, как бы ответа ждал тотчас. И грозно добавил:
- А? Молчишь? Забыла?
И вот спокойно-рассудительно:
- А по-моему, все виноваты. А поболее всех Раиса. Она и жена, она же и дочь. Все бы смогла, кабы захотела. А захотела бы она, чтоб в отца с матерью весь город пальцами не тыкал, лишь в том разе, кабы внушено ей то было с детства. Так говорю?
И опять помолчал. И на красном бритом лице, одутловатом, зашевелился гнев.
- А вы бы, Михайло Филиппыч...
- Молчать!.. Кабы с детства внушено было дочери к родительскому дому, а паче к родителю почтение, не привелось бы на старости лет заместо вороньего пугала либо петрушки у людей быть. Ныне только ленивый да святой не засмеет. Носа не кажи. Воспитали дочку...
- Да ведь то Макар...
- Молчать! Макар! Макар! Что Макар? Известно, самодур. Я Макара-то уж сколько время не видал. А Раисины слова да поступки - вот они все.
И громадную красную ладонь к глазам жены подвел, и пальцем другой руки на ту ладонь указал. И за грехи дочери любимой устрашилась мать: так проста показалась мужняя ладонь. И ничто из Раисиных греховных деяний не останется тайным. Но как мать, как женщина, хотела заступиться. Но слова сказать не успела.
- Молчать, говорю! Когда в прошлом году у зятя под верное просил, твоя Раиса много мне устроила. В ту пору, как выдавали, деньги-то как нужны были. Из-за приданого из-за ее магазин-то я пошатнул. А кто тогда сверлил: приданое чтоб как у первогильдейских! Не ты? Кто в те поры, аки диавол искушал: сторицею вернешь... Вернул! А ныне, окроме всего - позор... В те поры, как Макар, почитай, неделю меня за нос водил, а под конец всего через Агафангела, через ехидну эту, отказ прислал, в те поры, говорю, много мне Раиса, дочка возлюбленная, помогла? Четыреста сорок шесть целковых принесла. Или оттого те деньги дороже стали, что в бархатном кошеле лежали, да на империалы наменяны были... Вот, говорит, папаша, возьмите; все, говорит, что могла. Беру кошель, обрадовался. Спасибо, говорю, дочка. При ней не открываю. Думал, устроила, умолила. Ушла. Ахнул. Чуть удар меня не сразил. Четыреста сорок шесть целковых. Умирать буду, суммы той не забуду.
- Да, ведь, не дает он ей много, свои она...
- Молчать!.. А когда у Семена хотел через нее, словно как отрезала: этого, папаша, не могу я. Не могу? Знаем мы кое-что!
И так глянули на старуху устрашившуюся некие думы с гневного брито-красного лица, что закричала, замолила она, руки поднявшая:
- Бога ты побойся, Михайло Филиппыч!
- Молчать! Бог-то все видит. А мне его бояться в этом деле не приходится. А по какой причине - услышишь, старая, в свое время... Спасибо Раисочке, спасибо дочке. Так подстроила, что, когда я уж сам к Семену, - нет, говорит, не могу, говорит; деньги у нас в делах, к тому же неделенные. По глазам вижу, что не свои слова говорит. Вы, говорит, к Макару бы. А сам покраснел, глаза в землю. Молчу я. Что еще соврет, жду. Раиса, говорит, Михайловна... А дальше ничего. Закашлялся, прощайте, говорит, пора мне. А что - Раиса Михайловна? Знаем мы, что Раиса Михайловна. А коли уж так...
И кулак Горюнова ударил об стол, и в комнате зазвенело.
- Коли уж так, так ты, распутник, вдвойне дай, а не то, что прощайте, Михайло Филиппыч, нам, дескать, пора. Куда тебе пора, паскудник?.. А ты - молчать! Не ахать! Чего креститься-то зря. Слушай, куда речь поведу... И за последнее Раисочке, любимице твоей, спасибо, в ножки кланяюсь. Ишь, ведь! Три дня бегала. Вы, папаша, то; да вы, мамаша, это... Лисьи слова разные. Дом у нас отстроился, в дом переезжаем, но только ни бала, ни обеда, верно, не будет. Зря в городе говорят. Или, может, так, только его родня. Три дня ведь. Лиса! А ныне что? Весь город у зятька. Только вот тестя забыли позвать.
- Да, ведь, она словно мученица здесь вот сидела, не знала, как сказать... Макар это...
- Молчать! Подожду-ка я, посмотрю, какой еще позор на голову мою дочь твоя возложит.
И двинул богатырскими плечами старик и правою рукою задрожавшею взял-поднял медный шандал. И заплакала свеча, руку горячим окатила. Не почуял. Стоит со свечой. Или позор дома своего купеческого разглядеть получше хочет и хозяйке своей показать.
- Молчать! Вот к чему веду. Коли бы дочь в страхе воспитана была, коли бы вместо гимназии ей любовь да уважение внушены были к отцу, не то бы было. Да и с гимназией вместе оно бы можно. Старики-отцы по своему времени тоже не пастухи были и во всяком разе с Макарово-то произошли. Но не к тому...
И голос старика, предвкушающе-спокойный, был страшен, и дрожала жена его мелкой дрожью перед мужем, во весь рост вставшим со свечою в прыгающей руке; дрожала, в кресле сидя. И хотела встать, и руки в поручни уперла. И не могла. И слушала.
- Коли бы дочь по-Божьи воспитана с измалолетства была, не видел бы я ныне позора, стариком будучи. А воспитывать кому надлежало? Или отцу, что с шести часов, как вол, на семью работает? Отцу? Не матери ли? Прими же ныне коли так на свою голову грех мой, коли то грех. Не дочь она мне! Не дочь! Может и ей легче будет, как через год, через два меня нищим увидит. Не отца увидит. Пусть нищим буду! Сам хочу ныне. Не для себя спину гнул, о детях думал. А коли все дети такое спасибо скажут, - не надо мне ничего.
И выше и грознее стал старый купец, и свеча в правой руке его выросла, стала как свеча диаконская. Или так высоко поднял старик шандал... Захлебнулся было, но прокричал:
- Проклинаю дочь мою!
И мимо старухи - а ей показалось, что вот умирает она, - пролетел медный шандал со свечой задымившей.
Сразу загорбившись, бабьих слов глупых не дожидаясь, прошел Михайло Филиппыч, по-хозяйски сапогами стуча, но с дрожью в спине и руках, прошел в кабинет; туда, в маленькую комнату, где ничто не менялось за весь его купеческий век; где ясеневого дерева конторка честно хранила документы его малых поначалу дел, где та же конторка, но уже с продранной клеенкой наверху, гордилась свидетельствами больших богатств, и где ныне, как во всех стенах, принадлежавших старому Горюнову, канун разорения пел-шептал свой тропарь.
