Акрам Айлисли - Письмо
Когда все уже сидели на местах и головы были старательно склонены над бумагами, Халык тоже сел за стол, тоже достал папки и тоже стал глядеть в рукопись.
Халык не читал и не писал, но он мог спрятать лицо и молчать, а это было почти счастье. Однако счастье оказалось недолгим. До обеда оставалось еще порядочно, когда в редакцию явился пожилой писатель,
Выяснив, что его материал идет в очередной номер, он закурил и, удобно расположившись на стуле, начал что-то рассказывать. Ну а когда подобный человек что-нибудь рассказывает, полагается не читать рукопись, а, вытянув шею, смотреть ему в глаза, всем своим видом показывая, что тебе до смерти интересно, что ты просто подыхаешь от любопытства!
Халык меньше всего был способен сейчас проявлять интерес к чему бы то ни было, но он, как и все, вытянул шею и сделал соответствующее выражение лица.
Когда Халыку наконец удалось сосредоточиться, он начал понимать, что маститый писатель, чей материал идет в очередном номере, говорит о какой-то деревне в Лерикском районе и о тамошнем роднике, в котором такая вода, что выпьешь стакан - и запросто можешь умять ягненка.
Потом речь пошла о Зардабском районе: там на берегу Куры такой лес, такой лес, никто и понятия не имеет, что это за лес...
До обеда писатель с вдохновением повествовал о живительном лесном воздухе, о целебной родниковой воде и о том, какой удивительный шашлык получается на дубовых углях.
Когда начался перерыв, писатель ушел, но аромат леса и соблазнительный запах шашлыка все еще витал в воздухе.
Очень может быть, что живительный лесной дух и упоительный запах шашлыка долго еще оставался бы в комнате, если бы сразу же после обеда в редакцию не сунулся молодой поэт. Он в одну минуту разогнал ароматы леса и шашлыка. Что касается Халыка, он не почувствовал, что от поэта как-то особенно пахнет, но когда тот ушел, Наджимли, потянув носом, решительно заявил, что граммов триста парень принял. Наджимли приходилось верить - он собаку съел на таких делах.
Пока перед ними сидел пожилой человек, Халык не мог встать из-за стола - это было бы верхом неприличия, когда же молодой поэт, размахивая руками, начал доказывать, что во всей этой редакции никто ни черта не смыслит в поэзии, и комната, только что полная запахов леса и шашлыка, стала полниться Блоком, Элюаром, Пастернаком и Вознесенским, Халык молча вылез из-за стола и тихонько проскользнул в коридор,
Он стоял перед окном, смотрел во двор и думал о том, как же написать брату. Письмо не должно было отличаться от прежних писем, иначе он сразу поймет, в чем дело. А может, не надо письма, бросить открытку! "У нас все благополучно, живы, здоровы, на работе тоже порядок. Привет от твоей сестры Салтанат". Может, так и сделать? Если он пошлет такую открыточку, брат едва ли догадается, что с ним творится. А в самом деле, что же все-таки с ним происходит?
Хуже всего - это "братец". Видимо, так обращались к мужьям в древности, в те незапамятные времена, когда детей обручали с пеленок, и когда принято было жениться на двоюродных сестрах. В деревне многие женщины до сих пор так зовут мужей, это, конечно, пережиток родового строя... Да, но при чем здесь письмо? Ведь три недели он ни строчки не писал брату!
И тут Халыку вдруг пришло в голову, что последние три недели он вообще ни строки не написал, на работе-то он тоже не сделал ни на копейку. Мысль эта ошеломила Халыка, он тотчас же вернулся к своему столу и, хотя до конца работы оставалось не больше пяти минут, набросился на пухлые папки.
Рабочий день кончился, Халык побрел на почту. Нужно было отправить письмо жены и хоть пару слов черкнуть брату.
- Ха-лык! Ха-лык! - услышал он знакомый голос.
Голос этот прозвучал как с другой планеты. Ну если и не с другой планеты, то, во всяком случае, из такого места, где совсем-совсем иная жизнь, где женщины не называют мужей "братец". Халык там бывал, скрипучая кровать в общежитии могла подтвердить это. Он, как сказал бы поэт, несколько лет вдыхал аромат этого земного эдема и ждал, терпеливо ждал, когда судьба улыбнется ему и он придет на почту, толкнет тяжелую стеклянную дверь, пройдет к столику у окна, возьмет перо и напишет: "Брат, дорогой, я счастлив".
Шейда сидела в машине рядом с водителем; высунувшись в окошко, она махала ему рукой. Курбанлы расположился на заднем сиденье. Расположился очень удобно - "одно дело в такси ездить, другое - в собственной машине..."
Халык не знал, как ему поступить, - машина ведь не затормозила. Он даже видел, что Курбанлы кивнул шоферу: "Давай, давай езжай!"
Шейда все-таки остановила машину. И все равно Халык не двинулся с места. И только когда Курбанлы махнул ему, он подошел, открыл дверцу и сел рядом с начальником. Машина тронулась.
Шейда сидела боком к Халыку, положив руку на спинку сиденья, и рука была у него прямо перед глазами.
И нужно честно сказать, что, хотя все остальное осталось там, по другую сторону сиденья, и перед Халыком была только рука: тонкое запястье и пять нежных белых пальцев, - одной этой руки ему хватило бы на десять жизней...
Когда машина остановилась перед светофором, Шейда, мучительно соображавшая, с чего бы начать разговор, вдруг обернулась назад.
- Папа, а почему Халык к нам больше не приходит?
Курбанлы улыбнулся и отцовским жестом положил Халыку руку на плечо:
- Он очень занят, детка.
- Я знаю, что занят... Диссертацию пишешь, Халык? Все вечера в архиве просиживаешь?
Никакой диссертации Халык не писал и об архиве не имел ни малейшего представления. Поэтому он ничего не ответил, а только кивнул, не поднимая головы. Курбанлы кашлянул и, заметив, что красный свет давно уже сменился зеленым, сердито взглянул на шофера.
- Чего ждешь? - раздраженно спросил он. - Езжай! И давай-ка там крутани - посмотрим, что передают!
Рычажок щелкнул, и сильный голос наполнил машину. Женщина пела красивую грустную песню. Шейда наклонилась, убавила звук и снова положила руку на спинку сиденья.
- Сегодня я Халыка никуда не отпущу! - сказала она. - Слышишь, папа? Сейчас приедем, поужинаем - и к морю. Все равно - в такую жару в архиве торчать невозможно!
Опять она сидела, полуобернувшись к Халыку, опять ее рука была перед его глазами. Опять грустно пела женщина, и опять Курбанлы отеческим жестом положил ему руку на плечо.
- Халык спешит, девочка. Его теперь есть кому ждать. На следующее лето, глядишь, с наследником поздравлять будем!.. Хе, хе... Сделай-ка погромче, дочка, уж больно хороша песня!..
Шейда метнула на отца быстрый взгляд, отвернулась и вместо того, чтобы сделать громче, резко повернула рычажок - песня замолкла... Рука ее, лежавшая на спинке сиденья, медленно сползла вниз. Халык сидел, опустив голову, он не видел, как залилась краской белая шея девушки, он только слышал, как она снова щелкнула рычажком, и радио запело громко, во всю мощь. Потом услышал голос Курбанлы:
- Останови-ка, парню сойти надо...
Машина остановилась неподалеку от парка. Халык вышел. В витрине какого-то магазина мелькало его отражение: высокий, стройный парень... И волосы густые, черные - это он увидел уже в другом стекле... Потом Халык сел на скамью в дальнем уголке парка, сунул руку за папиросой, нащупал письмо Салтанат, достал... Читать он его, конечно, не собирался, он был сейчас далеко, очень далеко...
Он сидел в квартире Курбанлы, на низком красном диване, и Шейда показывала ему свои новые снимки. Потом сидел и писал заявление об отпуске, а против него за столом сидел его начальник Курбанлы - где уж тут читать письма?.. Впрочем., письмо Салтанат он сунул в карман еще раньше - когда смотрел с Шейдой фотографии.
Не дописав заявления, Халык снова вернулся в дом Курбанлы. Чтобы Шейда еще раз проводила его, чтобы еще раз сказала: "Приходи, Халык, я буду ждать..." Потом он стоял возле родника и горстями черпал воду, хотя воды этой ему совсем не хотелось. А потом пил, жадно пил воду, целое море воды, той, в которой будет сегодня купаться Шейда...
Домой Халык вернулся в темноте. А через три дня его младший брат, служивший в армии, получил такое письмо:
"Дорогая мама Сафура!
Пишет вам ваша Салтанат из далекого города Баку и шлет вам свой привет. Еще шлю привет дорогим сестрам Перизад и Шукуфе, и братишке Джовдату, и тете Пакизе, и дяде Ханкиши! А если интересуетесь узнать, как мы тут, - у нас все слава богу, чего и вам желаем. В городе жить - не то что в деревне: все под рукой. Тюфяк я обтянула ситцем, очень хорошо получилось. На одеяло тоже сошью чехол - такой красивый сатин купила: поле лазоревое, а по нему маки раскинуты... На базар теперь сама хожу, а булочная, так она под нами, в нашем доме. На базаре есть все, что твоей душеньке угодно. Вот если кто поедет, захватить бы домашней лапши - засыпки на три, - очень уж ее Халык любит. Я тут вермишель отварила, а он говорит: вот бы домашней лапши, поел бы с удовольствием. Халык - он так ничего, крепкого здоровья, только иногда головой мучается. Я думаю, его сглазили, - а то с чего бы ему - во сне разговаривать?.. Может, пришлете немного травки, я бы окурила его, как заснет. Он и знать не будет. Не придумаю, что еще написать... Желаю, чтоб сестрам моим Перизад и Шукуфе тоже господь счастье послал... Целует вас ваша дочь Салтанат. И ваш Халык".
