Александр Амфитеатров - Землетрясение
— Что это вы делаете?! — укоризненно заметил я англичанину, здороваясь с ним.
— А что? — удивлённо возразил он, отправляя в рот рюмку.
— Да как-то неловко… Кругом такой хаос отчаяния, а вы коньяк пьёте?
— Разве вышел закон, воспрещающий пить коньяк во время землетрясения?
— Нет, но…
— И разве землетрясение прекратится оттого, что я, Джон Мальтен, эсквайр, не буду пить коньяк?.. Лучше садитесь-ка со мной и выпейте сами: судя по вашему усталому виду, это будет не лишнее.
Хладнокровие Мальтена сперва показалось мне, по русской сентиментальности, чуть не бессердечием. Как это, мол, видеть бедствие и не расчувствоваться? Но что же узнал я впоследствии? Этот богатырь, в момент землетрясения, находился в Стамбуле, на том самом старом базаре, где камня на камне не осталось, и, с опасностью для собственной жизни, вытащив из-под развалин нескольких турецких ребятишек, на своих руках перетаскал их, одного за другим, к баркам Золотого Рога… Да, после таких подвигов человек имеет, пожалуй, право пить коньяк даже во время землетрясения.
Так вот этот Мальтен рассказал мне следующее приключение. Его двоюродный брат, унтер-офицер индийской армии, в одно прекрасное воскресенье отправился из Калькутты на загородную ферму, в гости к приятелю. На ферме он застал праздник; к вечеру было пьяно всё — господа и слуги, англичане и индусы, люди и слоны. Кузен Мальтена — человек, склонный к поэтическим настроениям, даже стихи пишет. Чуть ли не ради поэтических впечатлений и угораздило его попасть именно в индийскую армию. Отдалясь от пьяного общества, он одиноко стоял у колючей растительной изгороди, смотрел на закат солнца и, как очень хорошо помнит, обдумывал письмо в Ливерпуль, к своей невесте. Именно на полуслове: «…ваша фантазия не в силах вообразить, дорогая мисс Флоренса, неисчислимые богатства индийской флоры и фау…», он слышит позади себя тяжкие и частые удары. Точно какой-нибудь исполин сверхъестественной величины и силы, Антей, Атлас, с размаху вбивает в землю одну за другой длинные сваи. Не успел мечтатель обернуться, как его схватило сзади что-то необыкновенно крепкое, могучее, эластическое, подбросило высоко в воздух и, помотав несколько секунд, как маятник, с силою швырнуло в иглистые кусты алоэ — полумёртвого, не столько от боли, сколько от ужаса непонимания и незнания, самого опасного и могущественного из ужасов: его описали в древности Гомер и Гезиод, а в наши дни со слов Тургенева — Ги де Мопассан. Беднягу с трудом привели в чувство. Разгадка происшествия оказалась очень простою: один из рабочих слонов фермера добрался до кувшинов с пальмовым вином, опустошил их, опьянел и пришёл в ярость. Мундир унтер-офицера привлёк внимание хмельного скота своей яркостью, и кузен Мальтена стал его жертвой… Такого разнообразия индийской фауны не только мисс Флоренса, но и сам горемычный жених её, конечно, не мог себе ранее вообразить!.. Ощущение нежданно-негаданно схваченного слоном солдата, в ту минуту, когда он не только не думал о каком-нибудь слоне определённом но, вероятно, позабыл и самую «идею слона», вероятно, было близко к ощущениям человека в первый момент землетрясения.
Был ясный и жаркий полдень. Мы, пансионеры Hôtel de France, в Пере, только что сели завтракать. Рядом со мною сидел также русский — адвокат из Петербурга, весьма оригинальный господин: спирит, мистик и… специалист по бракоразводным делам. Четыре часа спустя, я должен был расстаться с Константинополем и ехать морем в Пирей. Вещи мои были уже увязаны. Мы рассчитывали весело посидеть за завтраком на прощанье и устроить хорошую отвальную. Хозяин гостиницы, милейший Herr Frankl, лучший из венгерцев, каких посылал мне Бог навстречу, притащил по обыкновению новый, только что полученный с почты номер «Neue Freie Presse» и принялся политиканствовать. Этому человеку не гостиницу бы содержать, а первым министром быть, либо, по крайней мере, президентствовать в какой-нибудь маленькой завалящей республике. И вдруг началось…
— Что это? — поразился мой сосед, прислушиваясь к трепету пола, внезапно задрожавшего под нашими ногами.
— Вероятно, пушки едут, — спокойно возразил ему один из пансионеров, французский commis-voyageur.
Но трепет перешёл в размахи.
Я узнал старого знакомого, встал и сказал по-итальянски:
— Господа, бегите на улицу… Здесь нельзя оставаться… Это не пушки, это землетрясение.
Зал опустел мгновенно.
Я никак не могу сделать привычки к землетрясениям, но у меня есть некоторая опытность, как их переносить и какие меры надо принимать, чтобы от них не то, что но погибнуть, — уж если судьба пропасть, так пропадёшь всенепременно! — а всё же перед погибелью хоть немного побарахтаться. И вот я остался один в готовом разрушиться доме, с ясным, холодным и отчётливым сознанием в уме, что переживаю сильное землетрясение, и что землетрясение это, по всей вероятности, смерть.
Слово «трястись», казалось бы, слово довольно определённое: «трясётся» значит «быстро колеблется вертикально, сверху вниз». Но для землетрясения такого определения мало. Землетрясение является трясением только в первой своей атаке, когда подземный удар приближается, но ещё не разразился. Вы чувствуете под ногами дрожь; от неё начинают дребезжать стёкла в окнах, подпрыгивает посуда на столе. Только что вы подумали, что, вероятно, по улице провозят тяжёлую кладь, или тянется артиллерийский обоз, только что собрались обругать архитекторов и хозяев, зачем строят такие шаткие дома, — как вас оглушает неистовый стихийный вопль рассвирепевшей матери-земли… Да! вопль, рык, пожалуй, стон, но непременно звук, связанный с понятием о живом существе. Это не стук, не грохот, не гром, не рёв морской бури, не пушечный залп, не рокот горного обвала, но живой голос, пугающий вас прежде всего именно своей жизненностью. Более всего он походит на крик огромной толпы — злобный или радостный, всё равно: когда кричат десятки тысяч, разница теряется; толкаясь в толпе под Ходынкою, во время знаменитой катастрофы 1896 г., я думал. что слышу «ура», а это вопили в десяти саженях от меня попавшие в давку люди. Помню ещё: смотрел я зверинец, с великолепным подбором медведей. Их было штук шесть. Вдруг они из-за чего-то перегрызлись и мгновенно наполнили дощатый балаган зверинца свирепым рыком. Это был, пожалуй, из всех звуков наиболее похожий на вопль землетрясения. Жизненность этого вопля такова, что, когда я услышал его впервые в Тифлисе, я подумал сперва, что на улице разыгрывается какая-нибудь армянская манифестация. Я был занят, писал что-то… вдруг — ррр… Изумлённый вскакиваю от стола, и первым моим словом было: это что ещё за безобразие?! Но в ту же минуту на голову мне посыпалась штукатурка, заставившая понять, что дело идёт не о безобразии, а о несчастье.
Раз вы услыхали страшный голос земли, вас уже не трясёт, но шатает колебания происходят не сверху вниз, а из стороны в сторону, продольными взмахами слева направо, справа налево. Сравнить это опять-таки не с чем. Некоторые пробуют сравнить с качкой при хорошем шторме. Нет, это не то. Мне случалось выносить сильные качки. Не говоря уже о том, что они не возбуждали во мне никакого ужаса, а были только любопытны, самое ощущение нетвёрдости пола под ногами — иное. Как бы ни были сильны размеры качки, она всё-таки качели: размах вверх, стремительное падение вниз. И это совершенно регулярно: секунда на взлёт, секунда на нырок. У вас захватывает дух, вам трудно стоять на ногах, но вы не теряете головы: вы очень хорошо понимаете, что с вами делается, и за какую верёвку вам надо ухватиться, чтобы не полететь кубарем по палубе. Когда же землетрясение начинает шатать дома, у вас в голове начинается страшный сумбур; этого избежать не может самый хладнокровный человек. Дело в том, что тут нет последовательных нырков и взлётов, порядок которых можно и должно сознавать и к которым можно приготовиться. А просто так: вас, положим, неожиданно опрокинуло спиною на стену; пребольно ударившись о неё, вы, однако, рады, что нашли, хоть со вредом для собственных костей, точку опоры. Но едва обрадовались, вы уже не стоите, а сидите на полу, он же из ровного стал круто покатым; стена из-под вашей спины ушла, и вы едва догоняете её своим затылком. В то же время вы видите, как на вас надвигается противоположная стена со всеми её картинами и канделябрами; они пляшут на своих гвоздях, готовые сорваться. Вы закрываете глаза в сознании, что ещё мгновение — и вы покойник, но вас перешвыривает в угол, совсем вами неожиданный. Вы бросаетесь прочь из угла, потому что чувствуете, как его стороны стремятся одна к другой, как он из прямого готов сделаться острым, сдавив ваше тело на все градусы своего сокращения. С невероятным усилием держаться на ногах, в счастливый промежуток страшной тряски, вы выскакиваете на лестницу и не отдаёте себе отчёта: что это? никак я уже внизу? когда же Бог помог? Видите позади себя пляшущие ступени, рухнувший карниз, обломанные перила… Всё это переживается, чувствуется, думается, исполняется в срок нескольких секунд.
