Александр Кабаков - Маленький сад за высоким забором
Но тут же все и рушилось. С двух сторон время цепко хватало дезертира, ставило на место, строй смыкался.
* * *
Руслану нравился главный, хотя никаких причин для этого не имелось. Еженедельные беседы становились все более формальными, Руслан замечал, что от раза к разу главный полностью забывает все, что говорилось в прошлый понедельник, но не винил его за это. Наоборот, сухость и безразличие человека, зависимость от которого была абсолютной, казались естественными, и Руслан считал, что именно таким и должен быть настоящий главный, а однажды подумал, что на его месте и сам был бы таким, точнее, хотел бы и старался бы стать, только вряд ли получилось бы.
О своей работе, которой он занимался до отправки в дискретизатор, Руслан теперь думал часто, но, к собственному удивлению, отвлекался от этих мыслей быстро. И однажды сообразил, что удивляться-то нечему, поскольку и размышлять не о чем, все ведь давно уже ясно, понято еще там, только не было времени и решимости сознаться себе. Но жизнь не обманешь, жизнь безошибочно определяет таких, как он, а уж как от них избавляется, не имеет значения. Может отправить сюда, в старый скрипучий дом посреди маленького сада за высоким забором, может покончить сразу и на месте - воздух сгущается, двигаться трудно, разряд, треск, белый огонь...
Он прошел весь путь человека своей профессии. В молодости много говорил о невероятных, невообразимо смелых проектах, всем было понятно, что даже говорить о таком - сильный риск. Однако при первой же возможности проник в скучнейшую контору, где начал старательно и вполне успешно проектировать не просто банальности, но банальности заведомо и даже принципиально убогие. Впрочем, такова была специализация конторы, так что упрекнуть его вроде было и не в чем: ну, добывает себе человек пропитание, ведь настоящая-то работа все равно невозможна. Помните, какие у него были проекты? Помните, он рассказывал? Естественно, никто не разрешит... Вот и работает себе человек тихо, не хочет опускаться до имитации, откровенно халтурит.
Однако постепенно, год за годом, что-то менялось в нем и вокруг. И однажды оказалось, что он уже может позволить себе кое-что, ну, не то, конечно, о чем мечтал в молодости и друзьям рассказывал, но все же... Он придумал и сделал несколько если не скандальных, то заметных проектов. Результаты одного из них, наиболее успешного и известного, мог сам наблюдать ежедневно, куда бы ни глянул - и в столице, и в любом, самом дальнем углу страны, и даже в других странах. А он поначалу, в первые годы осуществления, много ездил в качестве автора этой несложной, в общем-то, но эффектной идеи. Стал знаменит и авторитетен... Но и тут проявился характер: дальше не пошел, реально рисковать не стал - сказалась выработанная смолоду привычка храбриться только на словах, а работать послушно и даже робко. Потому же не отказался от службы. Существование вольного, пусть даже и признанного пророка пугало отсутствием опор и границ, кроме того, он видел, что в действительности выбравшие вольность постоянно ею расплачиваются за признание, и в конце концов, израсходовав запасы, лишаются того и другого.
Таким образом, по истечении некоторой части жизни, небольшой по сравнению со всей предшествовавшей, но более значительной, в которой уместилось, собственно, все, что должно заполнять целую жизнь, он стал чиновником, распоряжающимся судьбами чужих проектов. Относился к людям и их работе с мягким равнодушием, поскольку никогда не забывал о собственной робости и незначительности и считал других такими же. Впрочем, был вполне добросовестен в оценках и - по причине равнодушия же - терпим к дурному в человеческих проявлениях. Все это вместе создало ему репутацию симпатичного, несколько комического старика, красиво дополненную славным прошлым: проект его еще не был забыт и иногда - к случаю - на него даже ссылались.
Да, странно только одно, думал Руслан, сидя, по обыкновению, посреди комнаты на стуле, уперши локти в колени и положив лицо в ковшик ладоней, вот что странно: почему за мной пришли так поздно. Другим таким же и до сорока пяти не дали дождаться, а я уж, слава Богу...
Вероятно, трусость и спасала, думал он, робость, послушание. В конце концов, все это можно назвать и чувством меры, а это чувство одобряют силы и земные, и небесные.
Тут момент растянулся, стал бесконечным, до него и после него открылась пустота, и он исчез, и возник другой - такой же, но другой, не следующий и не предыдущий, просто другой вечный миг, мгновение само по себе.
Но Руслан не замечал таких маленьких побед.
* * *
Пришла жена.
Как обычно, они сидели рядом на диване в зале свиданий, и жена подробно, повторяясь и отвлекаясь на посторонние детали, рассказывала о детях, внучке и недавно родившемся внуке. Руслан любил детей не меньше, чем жена, внучка когда-то доставляла ему удовольствие своими смешными выходками, и он не имел ничего против рассказов о внуке, которого никогда не видел. Но жена говорила о младшем поколении собственным, особым образом, придавая поступкам и словам детей и внуков совершенно не свойственный им характер, наделяя других людей своей психологией. При этом она устраивала маленький театр, в котором все персонажи, совсем еще молодые люди и просто дети, исполняли одну роль, играли ее - рассеянную немолодую женщину, сентиментальную и холодную. Точно так же она рассказывала и о слугах, которых продолжала содержать, поскольку ей все эти годы аккуратно платили жалованье Руслана, и о собаках, и даже о неодушевленных предметах: о мебели из гостиной, ремонт которой она наконец заказала, о заросшем пруде в имении, который обязательно надо будет спустить на следующий год и почистить...
Его раздражала эта нелепая и неумная манера, но он старательно подавлял недовольство, потому что знал - стоит ему не то что высказать раздражение, но хотя бы дать ему разрастись внутри, как жена все почувствует, и в ее глазах он увидит тот желтоватый холод, от которого его всегда охватывает сначала чувство вины, потом бессилие, а потом и бешенство, и тогда... Еще конфликта ему здесь не хватало.
Он слушал жену и думал о том, что все, совершенно все в его жизни было. Только недолго и не помногу. А то, что есть теперь, будет всегда - и другого не будет ничего.
Очевидно, что жена раньше него поняла, что другого в его жизни уже не будет, и потому говорила с ним о его ситуации, всячески проявляя интерес, но спокойно. И в голову ей не приходило, что, может, подобает сейчас закричать, броситься на пол, забиться...
* * *
С утра, до завтрака, вызывали на освещение. Многие не любили этой обязательной процедуры и даже боялись, а чтобы избежать ее, говорили главному, что уже достигли дискретизации, но их ложь тут же разоблачалась, во время ближайшего извлечения. Руслан же ко всему быстро привык и уже на пятый год спокойно оставался в пустой светильне, почти неподвижно стоял в пространстве, постепенно заполнявшемся все более ярким светом, стоял, чуть переминаясь, но никогда не пытаясь снять защитные очки и открыть в белом холодном огне глаза (некоторые надеялись таким образом покончить с процессом, ослепнув), и не обманывался сам, и не пробовал обмануть главного, понимая, что застывший в светильне момент еще ни о чем не говорит, это только тренировка, а потом все будет, как раньше.
И точно: через сутки приходило время извлечения, и ничего, как всегда, не получалось. Он лежал на спине в тесноватой темной капсуле, шею сзади подпирал полированный стальной валик, а прямо перед глазами светился и мерцал небольшой экран, по которому проносились почти неуловимые тени: какое-то знакомое лицо, толпа, пейзаж, опять лицо, которое он не успел распознать... Назначенное мгновение жизни, даже прошлой, не говоря уж о будущей, никак не желало всплывать, повисать в пустоте, делаться бесконечным, поглощать все существование.
Поэтому Руслан уже почти не верил рассказам соседей о каком-то счастливце, который достиг полного разрыва всего за одиннадцать лет, сумел во время очередного извлечения вытащить, вырвать миг своей будущей смерти, увидеть его и застыть в нем, после чего, конечно, немедленно вышел на волю с прекрасной перспективой...
Руслан же к процедурам относился добросовестно, без внутреннего сопротивления, главный иногда даже хвалил его за сотрудничество с персоналом и помощь в процессе - но результатов не было.
Вообще-то их не было и у соседей - ни у кого.
Живших в других комнатах людей, с которыми он иногда встречался в коридоре, с некоторыми здоровался, некоторых, в основном тех, с кем курил в санитарной зоне, даже знал по именам - он делил на две основные категории. Люди менялись: одни умирали, прожив свой век и последние годы уже только болея и лечась неизвестно ради чего, ведь больше ни на что ни времени, ни сил не оставалось; иные, немногие, выходили, проведя полный срок дискретизации и научившись ей. Приходили новые: в общем, точно такие же. И по-прежнему укладывались в две категории.
