Екатерина Краснова - Счастливая женщина
Баронесса похвалила её за христианское усердие и с чувством поцеловала, заставши за этим занятием.
— Вот и вы за добрым делом! — воскликнула она мило.
— Я так скверно шью, что только такую грубую работу и могу делать, — отвечала подруга.
— Ну, всё ж таки доброе дело!
— Да, теперь мода. Я так рада, что не русские полотенца; они ужасно надоели. Как вы находите?
Баронесса оторопела. Боже мой, вот женщина! Ей о благотворительности, а она о русских полотенцах! Совсем не в тон. Кстати, баронесса только что собиралась прочесть ей одну французскую маленькую поэму о том, как ангелы куроннируют наших погибших героев на небесах; кузен так мило сочинил. Но поэма так и осталось не читанной. Баронесса уехала, а счастливая женщина осталась одна со своей работой.
Долго она сидела в этот вечер за непривычным занятием. Белая петербургская ночь заглядывала к ней в окна, сквозь опущенное кружево занавесок. Серый холст застилал плебейскими складками мягкую атласную мебель цвета морской воды и столики с перламутровой инкрустацией; на бархатном ковре, где сплетались морские водоросли и водяные лилии, лежало грудами солдатское сукно; красные уголья трещали в белом мраморном камине и зажигали радужные огоньки в больших бриллиантах, которые застыли в розовых ушах прекрасной женщины как капли росы на розовых лепестках. И два других таких же крупных и прозрачных бриллианта дрожали на длинных тёмных ресницах и потом тихо скатились на бледные щёки. Она не чувствовала их. Она глубоко задумалась. О чём она думала? Под какой мрачной тяжестью так низко склонялась изящная головка?
Она думала о далёкой-далёкой могиле, одиноко затерянной в жёлтых песках страшной азиатской пустыни. Она думала о погибшей молодой жизни, полной сил и надежд… И её губы шептали имя, давно забытое всеми…
IV
Прошёл год. Победоносные войска возвращались с триумфом, и весь город принял радостный вид при ярком свете холодного осеннего солнца. Нева сверкала в гранитных берегах и тихо колыхала стройные корабли и неуклюжие пароходы, расцвеченные флагами. Триумфальные арки, яркие драпировки и флаги, гирлянды зелени испещряли весь серый город в красивом беспорядке, и голубой шатёр неба осенял человеческий праздник в безоблачном блеске.
Всё радовалось и волновалось.
На берегу Невы, у Николаевского моста собралась депутация, для приветствия одного из возвращавшихся полков.
Баронесса приехала смотреть на эту патриотическую картину из окон дома своей подруги, так как, по странному капризу, она любила Остров и жила на самой набережной. До моста было два шага, из окна всё прекрасно видно, но баронесса умоляла дорогую Лизу пойти туда, где стояла депутация, чтобы увидать командира и офицеров поближе. Это будет так торжественно, особенно вблизи. Отчего же не пойти? Дорогая Лиза согласилась. Она уступила великолепного мужа баронессе, а сама удовольствовалась кузеном, который так мило писал французские поэмы о русских ангелах; они отправились.
Толпа уже собралась; предстояло перейти только на противоположную сторону набережной, но и это было нелегко.
Войска ожидались ещё не так скоро. На набережной офицеры депутации предложили дамам войти пока в помещение одной из пароходных пристаней, — премиленький домик на барке, как нашла баронесса. Но дамы отказались. Баронесса утверждала, что вид взволнованной толпы очарователен; и она ничего не боялась.
Ещё четверть часа, и полк вступил на мост. Духовенство двинулось навстречу с крестом и иконой, за ним депутация с адресом; принесли лавровые венки, букет… Кто же передаст букет командиру? Кто же, как не счастливая женщина! Её сразу заметили, и высокий адъютант обратился к ней с почтительной просьбой взять на себя этот труд.
С удовольствием — хорошо ли только, что она вся в чёрном для такого радостного случая? О, решительно всё равно, только бы ей угодно было подать букет командующему полком, когда он остановится.
Войска приближались; вот — уже близко. Тихо, стройно двигался полк точно под зелёным навесом, так густо лавровые гирлянды обвивали штыки. Лавровые венки на обнажённых саблях офицеров, на штыках солдат; громадный лавровый венок, перевитый георгиевскими лентами опоясывал командира точно перевязью. Вот он, впереди всех, на великолепной серой лошади. Его обнажённая седая голова серебрится на солнце; бледное, строгое лицо исполнено торжественности. Ближе, ближе подвигается полк, громче звучит музыка. Всё ликует; толпа устремляется навстречу неудержимым, радостным потоком, с громкими кликами. Привет, привет возвратившимся!
Но все ли они тут, все ли те, что ушли? Что за дело, в этот радостный миг! Те, которых нет — кто их помнит теперь! Победители и побеждённые, они тлеют в недрах равнодушной земли и питают своим скорбным прахом молодую зелень, скрывшую их могилы. Слёзы и стоны не стали непроглядным туманом над кровавым полем; небо не побледнело от ужаса и сияет над ними невинной лазурью. Пусть мёртвые хоронят мёртвых; живым надо жить и забывать.
И они забывают. Гремит праздник живых.
Полк остановился. Толпа надвинулась и теснит депутацию. Поспешно произносится благословение, поспешно читается адрес. Букет! Теперь букет!
Дам притеснили совсем близко к командиру. Его серая лошадь нетерпеливо мотает гордой головой и грызёт золотые удила: полковник наклоняется с седла к прекрасной женщине, протягивающей ему букет; но лошадь рвётся вперёд, и красавица невольно отступает. На помощь ей протягивается рука в белой перчатке; букет передан, и она подымает глаза, чтобы поблагодарить своего неизвестного помощника. Она видит лицо, которое является ей давно только во сне, встречает взгляд, который не надеялась больше встретить в этом мире… С её побледневших уст срывается слабый крик, заглушённый музыкой и восторженными возгласами толпы, и она падает как мёртвая к ногам серой лошади.
V
Каким-то чудом она уцелела. Командиру удалось осадить лошадь; бесчувственную подняли и отнесли в помещение пароходной пристани.
Здесь, пока на набережной гремело «ура!», и раздавалась музыка, пока всё ликовало и радовалось, лежала она, бледная и холодная, с побелевшими губами.
Баронесса устраивала себе истерику; кузен бегал с пустым графином; обожающий муж бесплодно хлопотал вокруг дивана, на который её положили. Она лежала как мёртвая, но она не умерла. Её душа только на время отлетела, испуганная призраком прошлых дней.
У двери толпились любопытные, хотя их было немного. Какая-то дама предлагала свои услуги с порога. Прошло несколько тяжёлых, страшных минут. Ни признака жизни на прекрасном лице. Чужая дама сняла её шляпку, начала расстёгивать ей платье; баронесса опомнилась и стала помогать. Но руки её дрожали, и испуганное белокурое личико сильно побледнело. Она совершенно растерялась и повторяла, сжимая в своих руках холодную руку бесчувственной женщины: «Лизочка! Душечка!»
Но эти ласковые имена не действовали на её подругу; правда, теперь она едва заметно дышала, но всё ещё не приходила в себя. Так прошло ещё полчаса. Страшная тишина в комнате нарушалась только взрывами радостных кликов извне. Но клики удалялись: народ провожал войска, уходившие после молебствия. Слава Богу! Теперь её можно будет перенести домой. Кузена немедленно отправили, чтобы сделать необходимые распоряжения; он поспешил к двери — она отворилась ему навстречу, и в комнату поспешно вошёл офицер, один из тех, которых присутствовавшие видели близ командира при встрече полка. Он прошёл прямо к дивану и остановился; баронесса взглянула на него с вопросительным удивлением. Затем произошло что-то совсем странное. Огорчённый муж, бледный как полотно, посторонился и дал место офицеру. Офицер опустился на колени около дивана, бережно взял маленькую руку в чёрной перчатке, свесившуюся вниз, и нагнулся к самому уху бесчувственной женщины.
— Лиля… — сказал он едва слышно.
При звуке этого голоса, при этом имени, которое, может быть, пронеслось в измученной душе эхом счастливых дней, — опущенные ресницы слегка дрогнули.
— Лиля! — повторил он.
Лёгкая краска появилась на её губах, и она открыла глаза. Несколько мгновений её взор бессознательно блуждал кругом и потом остановился на лице человека, склонившегося над нею с пламенным ожиданием. Тогда её глаза широко раскрылись; она вся затрепетала как осенний лист, и с её губ явственно сорвалось тихое восклицание:
— О, Боже мой!.. — прошептала она.
— Это я, я опять с тобой, моя Лиля! — произнёс молодой человек так тихо, что баронесса едва расслышала его слова.
Тогда она улыбнулась слабой, но светлой улыбкой, от которой уже не веяло холодом зимы, — сияющей улыбкой блаженства, и губы её произнесли имя, которое привыкли повторять втайне от всех. Потом отяжелевшие веки сомкнулись, и сознание снова оставило её.
