Бенор Гурфель - Встреча отца
- Марк, - сунул и свою ладошку мальчик.
- Марк? С-а-алидное имя, - протянул Фёдор. - Так где воевал отец-то? Может, на Первом Белорусском?
- Не воевал он... Он из лагеря,.. -- с несчастным видом прошептал Марк. Не мог он, ну никак не мог он соврать человеку с двумя медалями на грязном пиджаке. Наступило молчание.
- Не тушуйся, пацан, - негромко, и как бы про себя произнёс Фёдор, - и в лагерях люди живут. Вот брательник мой сродный тоже где-то свистит... Новый год, порядки старые, колючей проволкой наш лагерь обнесён,.. - вдруг хрипло пропел он, подмигнув Марку. - Так чего ж всё-таки ты его здесь встречаешь а не на вокзале?
- А я не знаю, каким поездом он приезжает и когда, - простодушно объявил Марк.
- Так ты думаешь, он здесь пройдёт? А?
- Думаю, что здесь, где ж ему больше проходить? - неуверенно заключил мальчик.
- Да, конечно, больше вроде бы и негде, - раздумчиво произнёс инвалид.
Так за разговором то с Фёдором, то с Ибрагимом (так звали чистильщика) тянулось время. Заходили и выходили посетители, немногочисленные прохожие обтекали крыльцо Почтамта, торопясь по своим делам. Мальчик напряженно вглядывался в проходящих мимо, быстро отбирая одиноких пожилых мужчин с лысиной и с чемоданом. Но таких не попадалось. Проходили одинокие, но не пожилые, с лысиной но без чемодана.
У Ибрагима тоже дело не клеилось. Постепенно смолкла его задорная трещётка, и он задремал, сгорбившись на своём стульчике. Немного находилось желающих навести блеск на свою обувь. Как правило, не такого класса это была обувь чтобы блеск на нее наводить.
Только у Фёдора складывалось удачно. Некоторые, получив денежный перевод и подобрев, опускали светлокоричневые рубли, а то и зеленые трешки в его перевёрнутую фуражку. Да и получатели писем "до-востребования" тоже не обходили его. Видно, известия о семье, либо о близких пробуждали в них сострадание, которое питало Фёдорову фуражку. Хорошо понимал человеческую природу этот безногий.
Шло время. Большие круглые часы на почтамте пробили двенадцать, потом час, два, три. Выстроились, продвинулись и распались жидкие очереди за мылом, коммерческим хлебом и керосином. Пробежали на обеденный перерыв молоденькие универмаговские продавщицы. Поток людей стал редеть, обычный день послевоенного 1946 года шёл к концу.
Мальчик устал. Он боялся присесть, чтобы не пропустить отца. От непрерывного стояния затекли ноги, а от напряженного вглядывания стало ломить шею и чесаться в глазах. К тому же давно забылась утренняя баранка и стало сводить в животе. Фёдор, видно, заметил состояние Марка. Пошарив во внутренностях пиджака он вытащил замаслившийся свёрток, в котором оказались два ломтика мокрого чёрного хлеба, смазанные лярдом. Отломив половину, он протянул Марку.
- Давай, пацан, подзакрепимся, не вся правда в ногах, верно?
- Верно дядя, - жалко улыбнулся Марк и, взяв хлеб, стал жадно и нежноприкасаться к нему губами.
- А может, отец другой дорогой прошёл? А? - спросил вдруг Фёдор.
- Может... я думал уже,.. -- отозвался Марк.
Чем больше проходило времени, тем больше его "замечательный" план казался ему детским и нелепым. Он всё больше и больше ругал себя и наверно поэтому всё больше и больше жалел. Как он мог поддаться этой дурацкой идее, что отец обязательно пройдёт мимо почтамта? Как будто нет других улиц?! А сейчас отец с чемоданом на плече (так многие носили чемоданы в те годы) заблудился, конечно, и рыщет по улицам города, ища их "угол".
Пробило пять. Стало темнеть.
- Ну что, пацан? Может домой потопаешь? А? - прохрипел Фёдор - матка, небось, все глаза выглядела? Ты придёшь, а отец, глядишь, уже тама сядит. Давай, двигай, парень.
И Марк решился. Пожав руку Фёдору и махнув Ибрагиму он, пройдя оконечность Ленина и свернув на Чкалова, стал приближаться к своему жилью.
Когда он, усталый и разочарованный, готовый к материнским "разговорам", зашёл в комнату, он увидел мать и немолодого человека с лысиной и измождённым лицом. Они пили чай, молча глядя друг на друга. Спали втроём. Сперва мать - у стены, в серединке отец, а у краюшка - Марк. И всю ночь горячая рука мальчика обнимала худую морщинистую шею отца.
