Лидия Авилова - He те года
И она зарыдала.
— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!
— И развѣ ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.
— Я полюбилъ ее, — отвѣтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.
А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпѣніемъ ждала отъѣзда.
Въ Петербургѣ было мрачно, сыро и грязно.
Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнѣздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, послѣ обѣда, усаживался вмѣстѣ съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замѣчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замѣчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чѣмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замѣчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.
Вскорѣ жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнѣздышкѣ стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невѣроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свѣтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселѣе и оживленнѣе. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ одинъ. Онъ глядѣлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свѣтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредѣльная, однообразная родная степь.
— Отчего въ нашей квартирѣ всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себѣ неожиданный вопросъ.
— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стѣнахъ, — рѣшалъ онъ. — Тряпки, вѣера, чашки, перья, искусственныя травы…
Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умѣньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, всѣ эти тряпки, вѣера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотѣлось развернуться, сорвать все это со стѣнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стѣны, которыя душили его. Но за всякой стѣной была еще стѣна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свѣтъ, воздухъ, просторъ, тишина.
Муся часто уѣзжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и уѣзжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освѣщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мусѣ и, задѣвая мимоходомъ поставленный гдѣ-нибудь столикъ съ бездѣлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьмѣ разглядѣть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачѣмъ выдумалъ ее, сдѣлалъ, купилъ, зачѣмъ поставили ее здѣсь въ его квартирѣ, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацѣпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.
Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убѣгая отъ дѣйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свѣта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лѣта. Онъ разсчиталъ, что можетъ уѣхать мѣсяца на два, на три. Чѣмъ дальше шла зима, тѣмъ бодрѣе и словно свѣжѣй и здоровѣй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвѣтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свѣтлый лучъ.
— Въ отпускѣ я увѣренъ, — сказалъ какъ-то Мусѣ Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.
— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы ѣдемъ, Вова?
Иванъ Петровичъ удивился.
— Куда? Какъ, куда? Къ себѣ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?
Она покраснѣла и потупилась.
— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмѣстѣ съ ней взяли дачу въ Павловскѣ. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблѣднѣлъ.
— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?
Муся сдѣлала грустные глаза.
— Развѣ ты не замѣтилъ? Мама стала нервна и болѣзненна. Лѣтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.
— Милый! — продолжала она своимъ нѣжнымъ голосомъ, — надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!
— Но… пусть она ѣдетъ съ нами. Я буду просить ее.
— О, нѣтъ! Какъ же можно! — ужаснулась Муся. — Ты добръ, ты любишь маму, потому что любишь меня, но мы будемъ тамъ не одни, Вова, мало помнить.
Иванъ Петровичъ густо покраснѣлъ.
— Маменька будетъ рада, — тихо сказалъ онъ.
— О, нѣтъ, нѣтъ, невозможно! — съ сдержанной горечью воскликнула Муся.
Оба замолчали.
— Я сейчасъ ничего не могу рѣшить, Муся, — сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ. — Признаюсь тебѣ: мнѣ будетъ тяжело. Я мечталъ… Ѣхать одному безъ тебя, я не въ силахъ.
Муся вдругъ бросилась къ нему и обвила руками его шею.
— Уѣхать одному! Бросить свою Мусю! — говорила она, ласкаясь, какъ кошечка. Она уже была увѣрена въ томъ, что ни онъ, ни она никуда не уѣдутъ и все будетъ такъ, какъ она захочетъ.
Косой лучъ все такъ же заглядывалъ въ кабинетъ Ивана Петровича, но тотъ уже не радовался ему и почти не обращалъ на него вниманія. Его стала посѣщать другая гостья: тяжелая, невыразимая, безотчетная тоска. Онъ тосковалъ по свѣту, по простору, по жаркому вольному солнышку, по широкой степи, по своей любимой кобылкѣ «Золотой», по всему, что напоминало ему его далекій родной хуторъ. Когда тоска его обострялась, ему хотѣлось бѣжать, кричать, защишаться…
Муся переѣхала на дачу и Иванъ Петровичъ видѣлъ ее мало. Отпуска онъ не взялъ; а когда по праздникамъ онъ пріѣзжалъ къ женѣ, онъ видѣлъ ее всегда окруженной цѣлымъ обществомъ, занятой и возбужденной.
— Молодость! — говорила мать Муси съ заискивающей улыбкой. — Мы съ вами, Иванъ Петровичъ, это все пережили.
Иванъ Петровичъ не помнилъ, чтобы онъ переживалъ что-нибудь подобное, но онъ снисходительно улыбался и говорилъ помимо воли:
— Да, да! Не тѣ года…
Въ городѣ онъ часто лежалъ ничкомъ на своемъ диванѣ и передъ глазами его разстилалась степь; мягко, волнисто стелилась ковыль, тамъ и сямъ торчали сурки, рѣяли въ жаркомъ воздухѣ хищныя птицы… Когда онъ поднималъ голову и глядѣлъ кругомъ себя, въ душѣ его опять пробуждалась тоска, отвращеніе. Онъ хватался за мысль, что теперь въ его жизни есть другое: у него есть счастье! И онъ растерянно оглядывался, словно искалъ, словно допрашивалъ себя и все окружающее его:
— Гдѣ же это счастье? Когда оно было? Когда оно ушло? И куда?
Счастья не было, но была еще любовь. Любовь — болѣзнь: съ ноющей болью въ настоящемъ и съ неясной угрозой на будущее.
Это «будущее» пришло зимой.
Муся уже давно перебралась опять въ свое гнѣздышко и началось переживаніе вновь всего прошлаго года. Опять пріѣзжали и уѣзжали гости, опять сидѣлъ Иванъ Петровичъ одинъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ, опять ходилъ онъ по неосвѣщеннымъ комнатамъ. Только все это стало случаться чаще, а ласки Муси дѣлались все рѣже и рѣже и голосъ ея звучалъ менѣе нѣжно и ласково.
— Ты блѣдна, Муся. Ты слишкомъ утомляешь себя, — говорилъ иногда Иванъ Петровичъ, тревожно вглядываясь въ лицо жеры.
— Ха, ха, ха! — разражалась Муся истерическимъ смѣхомъ. — Можетъ быть, мнѣ полезнѣе было бы сидѣть съ тобой глазъ на глазъ всю жизнь?
Онъ замѣчалъ злобный огонекъ въ ея глазахъ и пугался.
— Я боюсь за тебя. Я боюсь за твое здоровье.
Она опять смѣялась и вдругъ, неожиданно слезы навертывались у нея на глазахъ.
— Ахъ, какъ ты мучишь меня! Неужели ты не видишь, какъ ты меня мучишь?
— Но чѣмъ, Муся? Чѣмъ?
— О, еслибы ты дѣйствительно любилъ меня хоть каплю! Хоть каплю! — вскрикивала она, сжимая голову.
— Это я-то тебя! Ахъ, Муся, Муся!
И онъ глядѣлъ на нее съ грустью и тяжелымъ недоумѣніемъ.
Бѣда шла. Онъ чувствовалъ ея приближеніе и, наконецъ, всталъ съ ней лицомъ къ лицу. Въ одинъ вечеръ Муся вернулась раньше обыкновеннаго. Онъ занимался у себя въ кабинетѣ, но когда она позвонила, онъ всталъ и съ той грустной улыбкой, которую онъ усвоилъ себѣ за послѣднее время, пошелъ къ ней на встрѣчу. Она сбросила ротонду на полъ и въ простомъ черномъ шелковомъ платьѣ, съ мертвенно блѣднымъ лицомъ, ушла къ себѣ колеблющейся походкой.
— Муся! — съ испугомъ и состраданіемъ вскрикнулъ онъ и сердце его сжалось тяжелымъ предчувствіемъ. Онъ не смѣлъ обыкновенно входить въ ея комнату, но она оставила дверь открытой и онъ вошелъ. Муся стояла передъ зеркаломъ, но видно было, что она подошла къ нему машинально, по привычкѣ.
