Натиг Расул-заде - Шесть дней в Венеции
Когда Шафига-ханум вернулась, сестры уже не было. Ей сказали, что Большая скончалась через два дня после ее отъезда, и позавчера ее похоронили. Шафига-ханум почему-то вспомнила, что в день смерти Большой она прилетела в Рим.
- Утром или вечером?-рассеяно спросила она, как будто это требовало уточнеий.
- К вечеру,- сказал ей племянник Садых.
Шафига-ханум уловила обиженные нотки в его голосе, да и все остальные родственники-она только теперь обратила на это внимание-как-то холодно смотрели на нее, говорили вежливо, но сухо, небось, все об одном думали-вот, мол, уехала, а еще сестра называется, покинула родного человека, вырастившего ее с таким трудом, вырастившего наравне со своими детьми, заменившего ей мать...Она стала замечать все эти неприязненные взгляды, но они не задевали ее сердца, не были по-настоящему обидны ей, и снова она почему-то подумала, что именно вечером в день смерти Большой они прилетели в Рим. Она вспомнила аэропорт в Риме, не очень светлый из-за энергетического кризиса в Италии, вспомнила, как на миг у нее закружилась голова, когда она сходила по трапу самолета и как услужливая стюардесса подала ей руку, вспомнила, как пила в аэропорту чудесный дорогой напиток "оранжад", как она там же в аэропорту купила зажигалку Садыху, электронную зажигалку, в виде стоба, который обвивает гигантская змея, вспомнила, как сорвалась в Венеции очередная экскурсия по городу, одна из очень немногочисленных, из-за того, что забастовали гондольеры, вспомнила яркие, обрушивающиеся на человека запахи этого города, вспомнила- как в последний день в Баку, в день отъезда Большая погладила ее по голове своей иссохшей рукой, вспомнила все это и бессильно опустилась в кресло возле опустевшей, такой бесконечно опустевшей кровати сестры...провела рукой по покрывалу, приблизила лицо к подушке, желая вдохнуть запахи Большой, но подушку естественно, поменяли, и всю постель поменяли, а может, и выбросили, чтобы не оставались в квартире запахи немытой, немощной старческой плоти покойницы, наволочка на подушке пахла свежо; Шафига-ханум медленно откинулась на спинку кресла, подняла глаза на стоявшего рядом племянника Садыха, показалось ей, она только сейчас заметила, как сильно он постарел, голова седая, лоб в морщинах...
- Садых,-сказала она и почувствовала слезы на своих щеках.
- Что, тетушка?-тихо спросил помягчевшим голосом Садых, склонившись к ней.
- Садых,- сказала она плача,- в Венеции я каталась на гондоле...по зеленой воде...Вода плесенью пахла...Вся лодка в фонариках...
Садых подождал, не скажет ли она еще, но Шафига-ханум только плакала, плакала, и плач ее делался все неудержимее, все горше...
- Во время войны она мне брюки сшила,-начал Садых, думая, что она станет слушать и успокоится,-из своего платья перешила. Короткие такие вышли брюки...Мне стыдно было в них в школе появляться...Ох, и злился же я на нее...Вот...А теперь уже мамы нет...
Но Шафига-ханум, кажется, не слушала его, она продолжала безудержно плакать, плач ее делался все громче, грозился перейти в истерику. Садых постоял рядом с ее креслом, успокаивая, потом зашел на кухню, набрал воды из крана. На кухне трехлетний внук его разводил костер из горелых спичек. Садых протянул стакан внуку.
- На,-сказал он,-отнеси бабушке. Она плачет.
