Владимир Даль - Находчивое поколение
Два дня спустя наш Петитом сидел уже в огромной бричке, среди мадамы, двух девок и пятерых детей, расстилался в любезностях, смешил и увеселял всех, был сам сыт и доволен и катил по Петергофской дороге в Петербург. Как так? А вот как.
Так ли, иначе ли, но он с помощью консула от капитана своего отделался, вышел на свободу, но заплатить целковый за проезд до Петербурга не мог, потому что ему негде взять было и гроша. Он узнал, что, попавши в Петергоф, можно попасть в Петербург пешком; воспользовавшись сведением этим, он поехал с флотскими офицерами кататься на катере, попросил, как будто шутя, чтоб его высадили в Петергофе, и, раскланявшись с новыми приятелями, отправился преспокойно пешком в Петербург.
Пройдя несколько по Нарвской дороге, поглядывая и посвистывая, голыш мой поравнялся с какою-то латышскою бричкою бесконечной длины, под полотняною покрышкой. Бричка тянулась шагом; из боковых амбразур выглядывала полдюжина пригожих детских головок; Петитом услышал вскользь несколько слов разговора; и мог только расслышать, что говорили по-немецки. Дети грызли крендели, и тощий желудок пешехода настоятельно просил кренделька. Постой, сказал про себя Петитом, не все вдруг, помаленьку. Придумывая средство, как познакомиться с соблазнительною бричкою, он пристально вглядывался в левое заднее колесо, которое было умотано сплошь алою шерстью. Странный обычай, подумал Петитом, надобно упомянуть и об этом в записках, которые со временем я издам о России… Он до того пристально рассматривал это украшение колеса, что дети стали выглядывать из брички и, увидев, что именно обратило на себя внимание пешехода, вдруг закричали, заговорили; мадам выглянула, всплеснула руками, закричала кучеру: стой! и вслед за тем сама вывалилась из брички, а за нею выпрыгнули воспитанницы ее. Петитом подошел на помощь, и дело объяснилось: мадам вязала какой-то красный колпак, положила огромный клубок шерсти в боковой карман брички, кто-то из детей выскочил дорогою, вероятно вытащил за собою конец нитки, она попала в колесо, и таким образом весь клубок во время езды намотался на колесо. Мадам и ахала, и смеялась, но между тем принялась разматывать шерсть, что весьма забавляло прохожих и проезжих. Кучер поднял зад брички, Петитом вертел колесо назад, а мадам мотала клубок.
Эта счастливая встреча доставила Петитому приятное и полезное знакомство; он во время работы успел рассказать все приключения свои, прибавив только к тому, будто матросы в Кронштадте его обокрали; кончилось тем, что Петитома посадили в бричку и накормили кренделями.
На этом новом перепутье Петитом опять пополнил сведения свои о России: он узнал от мадамы, что в Петербурге учителей много, что иностранцу трудно получить хорошее место, что ему придется ехать куда-нибудь в губернию, в Москву, но что пароходы в Москву не ходят. Мадам также успокоила его насчет белых медведей и Ледовитого моря, уверив, что в Москве нет ни того, ни другого.
Но мадам сама была хозяйкою только в дорожной бричке, в которой она возила барских детей в Ревель на купанье; она не могла предложить новому знакомцу своему, который в этом случае весьма благоразумно сказался немцем, никакого приюта, а высадила его, с большим сожалением, в Коломне. Петитом не робел, однако ж; по его мнению, не только всякому дню, всякому часу подобала забота своя. Прошедшее не бременило его никогда; а как он был уверен, что и каждый грядущий час поступит в свое время в число прошедших, то он и ожидал все будущее с таким же спокойствием, как разговаривал о прошлом. День да ночь, вот и сутки прочь; так и отваливаем.
У Петитома нет в Питере ни одной души знакомой, и он еще не знает, куда приведет его судьба на ночлег. Он стоит на углу тротуара, в одной руке узелок, в другой шерстяная сумка, и так беспечно и простодушно оглядывается на все стороны, будто кого-нибудь поджидает, будто прибыл наконец из дальнего пути на родину свою. На лице его только выражалось несколько нетерпения и удивления, что долго де никто не является на помощь: точно будто бы судьба подрядилась заботиться о нем более, чем он заботится о себе сам.
Без запинки и с обязательною вежливостию заговаривает он наконец с одним из прохожих; нисколько не удивляется, что и этот прохожий говорит по-французски, мсье не предполагает, чтобы можно было жить и дышать свободно, не зная по-французски. К ночи он уже расположился у часового мастера в Гороховой с тем, чтобы за уголок в комнате и за стол отработать чисткою и починкою часов. Поутру он уже сидит за работой, разбирает часы, раскладывает вычищенные колеса под стеклянные колпачки и рассказывает с приличными приемами и осанкой ученикам и подмастерьям, что у него был за морем богатый магазин хрусталя и бронзы, но внезапное бедствие поставило магазинщика в нынешнее горькое положение: он пострадал от несостоятельности торгового дома или за политическое мнение свое; но, как бравом {Brave homme (фр.) -- честный человек.}, как честный человек, не жалеет об утрате: правда ему дороже головы, не только живота или наживного добра. Приятели скоро вышлют ему сотню тысяч франков, и тогда он опять разживется… Ученики, частию русские, которые по какому-то навыку понимают всех иностранцев, на каком бы языке они ни говорили, слушают с удивлением нового временного собрата своего и завидуют полосатой бархатной жилетке его.
Вскоре у Петитома появились для продажи разные безделушки: дамские перчатки в грецком орехе, цепочки и несколько зонтиков в тростях, об одном из коих хозяин зеркальной линии сделал свои замечания, переданные мною в начале этой статьи. Вещицы эти были заложены им какому-то попутчику еще во время проезда морем из Гавра; этого человека Петитом отыскал, выкупил вещи свои и распродал их с выгодою. Он смеялся в душе, что избавил себя от хлопот беспошлинного провоза этих вещей, предоставив о том заботиться тому, кто принял их под залог.
Петитом оставил часовщика, перешел в Морскую к землячке, успел развести порядочное знакомство и вскоре добыл место воспитателя {Разумеется, не в официальном звании наставника. Со времени учреждения экзаменов для этих господ Петитом должен был вступить в должность свою под именем компаниона или нахлебника своих хозяев. (Примеч. автора.).}… Его увозят в Симбирск, поверяют ему двух девочек и мальчика, и вот когда Петитом, достигнув ближайшей цели своей, делается самоучителем. В два месяца дети затвердили разные французские и немецкие приветствия и пожелания, а мимоходом Петитом успел продать одному из симбирских погребщиков секрет: как исправлять попорченные вина, и торговал под рукою, через барского камердинера, эссенциями жизни и элексирами всех сортов, между прочим также для истребления блох и клопов.
Покуда все шло хорошо; но Петитом стал не доверять торговому товарищу своему и вскоре убедился, что этот его точно обманывает. Не думав долго, он перевел лавочку в свою комнату, обзавелся, сверх духов и помады, еще цепочками, перстеньками, дамскими поручнями, наперстками, иголками, сережками и приучил воспитанников своих, особенно двух пригоженьких девочек, уже подростков, исправлять, в отсутствие его, должность сидельцев. Они делали это очень ловко и мило, торговались, казали товар лицом и, подавая покупателю цепочку, вскидывали ее с какою-то плутовскою уловкою на изнанку беленькой ручки своей.
По доносу камердинера, все это вдруг обнаружилось и тем более изумило папеньку и маменьку, что они сами ничего не видали, не подозревали. Петитома согнали со двора, задолжав ему полугодовое жалованье. Помещик наш был один из тех, которые воспитывают детей своих или на казенный счет, или в долг; наличными же деньгами платил он только за вистом, и более нигде и никогда. Петитом исчез из Симбирска, проклиная неблагодарность русских и уверяя всех, что уедет опять домой, за границу.
Прошло два года, и симбирский помещик наш отправился со всей семьей на Кавказ, повез детей и жену и себя лечить пятигорскими водами. Прогуливаясь там между опрятными новенькими домами, выстроенными для посетителей, увидели они огромную вывеску с презатейливою собачьей комедией. Папеньке и маменьке не было покоя: пойдем да пойдем в собачью комедию. Пошли, и хохотали до упада все, и малые и большие. Тут курносая моська Жантиль, в алом фраке и голубой фуражке, расхаживает на дыбках под ручку с косматою шавкой, мадмоазель Санфасон; тут целая упряжь гнедых дворняжек везут коляску, где нарядная маленькая пеганка исправляет должность кучера; две моськи, одна в белом атласном платье, другая в вишневом французском кафтане, сидят в коляске, а брусбарт, в ливрее, стоит на запятках; тут целая стая собак всех мастей и во всех нарядах, щегольских, модных, ощипанных, оборванных, пляшут на дыбках, под барабан и дудку, экосез, и каждый раз, когда очередная пара отправляется взад и вперед между рядами дам и кавалеров, ропот зависти и неудовольствия выражается в рядах пляшущих: дамы и кавалеры ворчат и скалят зубы. Наконец, какой-то назойливый барбос, который вел себя во время танцев самым неприличным образом, и между прочим ворчал и огрызался беспрестанно, даже без всякого к тому повода, барбос этот ухватил одного кавалера в оранжевом кафтане за воротник; тот стал огрызаться, кавалеры и дамы, все без разбора, приняли ту либо другую сторону, и бал окончился буйством и страшною дракой, рассмешившею больших и напугавшею малых зрителей. При этой общей свалке фуражки, шляпки и клочки мишурного платья летели во все стороны.
![Владимир Лопатин - Русский орфографический словарь [О-Я]](/uploads/posts/books/251971/251971.jpg)
![Владимир Лопатин - Русский орфографический словарь [А-Н]](/uploads/posts/books/253918/253918.jpg)
