Андрей Варламов - Цепная реакция
Так что сегодняшнее предложение Зинаиды несло в себе двойную выгоду, ибо общая махинация повяжет их деловыми тайными узами. А там, глядишь, приволокут на экспертизу новый мешок...
Домой Людмила вернулась в прекрасном расположении духа. Тупо покачивающийся в кресле муж, сосредоточенно глазеющий в экран и то и дело щелкающий пультом, привычного раздражения у нее не вызвал - ну таким уродился, что поделать...
А утром следующего дня на машине приятеля Зинаиды она отправилась в нужный пункт обмена валюты.
Обмен произошел без проволочек. Увесистый мешок сомнительных российских купюр преобразовался в пять аккуратных пачек американской достопочтенной валюты, уместившихся в сумочке Людмилы.
А буквально через полчаса она положила эти пять пачек в служебный сейф - ровно пятьдесят тысяч долларов.
Курс в этот день повысился всего лишь на одну копейку, но впереди было еще минимум тридцать дней, и Людмила очень непатриотично и весьма горячо желала отечественным дензнакам самого что ни на есть катастрофического обесценения!
Крученый
Свой первый срок он получил в конце сороковых годов, юнцом, и хотя те, прошлые суд, пересылка и зона ныне помнились уже смутно, никогда не забывалось то опустошающее душу отчаяние, которое охватило его, когда он шел, уже привычно заложив руки за спину, к уготованной ему камере по пустому и гулкому, как тоннель, тюремному коридору, повинуясь отрывистым приказам контролера, корректирующим безрадостный подневольный маршрут.
Тогда казалось - все, кончена жизнь! Кончена непоправимо.
Тусклый коридор, выложенный щербатой плиткой в белесых хлорных разводах, словно тянулся в бесконечность, цокали за спиной подкованные сапоги сержанта, ведущего его в ад, вставали перед глазами улыбчиво-глумливые лица дружков-хулиганов, сподобивших его пуститься на это проклятое ограбление магазина, на котором они так бездарно попались...
И почему он пошел на поводу у этих придурков? Не хотел же, знал, что идет навстречу беде... Но возразить - не смог!
А нет бы продолжать тихо-мирно потрошить кошельки загулявших в вечернем городе хмельных шляп и пугливых дамочек... Сидели бы сейчас в пивной, радостно обсуждая перипетии своих улично-парковых похождений и отстраненно слушая рассказы бывалых ребят, уже оттрубивших свое за решеткой и рассуждавших о жизни в неволе с легкомысленным пренебрежением - мол, где наша не пропадала!
Щелкнул запираемый засов двери, и на него, робко замершего на пороге, уставились тускло и настороженно глаза обитателей тесного, вонючего помещения. И вдруг из сумрака, пропитанного прогорклым, едким запахом запахом тоски, злобы, страдания вперемешку с дешевым куревом, смрадцем параши и горечью чифиря, неизбывным запахом тюрьмы, - донеслось спокойно и миролюбиво:
- О, кремешок нерасколотый подвалил... Знаем такого, наслышаны. Ну, сидай сюда, кремешок, знакомиться будем...
И обреченность ушла. Здесь сидели те, кто знал о нем - не выдавшем организатора ограбления, нашедшем в себе силы промолчать об оставшемся в стороне пахане, что теперь и зачтется... Значит, правильно говорили, что тюрьма - как почтамт.
И он смело подсел на нары к седому угрюмому человеку, протянувшему ему папиросы...
Ныне, когда ему за шестьдесят, а тюремный стаж давно перевалил за четверть века, тот далекий щенок из брехливой стаи нищей послевоенной шпаны вспоминается со снисходительным смешком.
Правда, был щенок злым, умным и неприхотливым, да и с дрессировщиками повезло.
Три первых срока он провел в компании известных на всю страну воров, научивших его ремеслу и "понятиям", давших связи на воле, где не надо было приспосабливаться и юлить, экономя гроши и лебезя перед дешевками из всяких там отделов кадров, а можно было делать свое воровское дело, не ведя счет женщинам, тряпкам и деньгам. А после - и крови.
Зона стала не просто привычной частью жизни - оттуда он черпал силу, уверенность и, наконец, слепо ему подчиненных сообщников; зона дала ему звание вора в законе, кличку Крученый и тайную власть. А в стране, где сидел едва ли не каждый пятый, где за лозунгами о праведности и необходимости ударного труда скрывалось повязанное круговой порукой партийно-хозяйственное благочинное жулье, эта его власть была почитаема - пусть не официально, но как несокрушимая и опасная данность... И с ней мирились. Пускай не все, но категория принципиальных фанатиков составляла, как он полагал, ничтожное меньшинство, ибо кто не воровал и не сидел, тот обязательно приворовывал и от нар не зарекался. А в тех местах, где были нары, он, Крученый, мог миловать и казнить, он был судьбой и роком, судьей и защитником. И любая общественная мораль была для него моралью рабов, а мораль вора почиталась как внутренняя сущность сильного и отважного.
Жизнь земная, считал он, и есть ад, а в аду правит зло. И лепет о торжестве добра - никчемное успокоение для слабаков.
Итак, ему было за шестьдесят, но выглядел он на десяток лет моложе, обладал неукротимой физической силой, целые недели мог проводить в нескончаемых оргиях, забываясь лишь на часок-другой в чутком сне, и в тюремных больничных покоях кантовался лишь из-за ран, ненароком полученных в стычках, либо по необходимому "закосу", не ведая не то что о болезнях, но и об элементарном насморке. Что такое грипп - он попросту не понимал.
Когда общественные деформации начала девяностых годов повергли идола коммунизма и на нем, как на трухлявом пне, стремительно разросся развесистыми поганками властительный куст криминала, он возликовал.
Возликовал от радостного осознания справедливости своего давнего презрения к той послушной массе, что некогда благоговейно внимала родным двуличным вождям, оказавшимся на поверку тем же ворьем в законе, а ныне с той же упоенной убежденностью разоблачала их, одновременно трусливо и безоглядно подчинившись диктату уже откровенно уголовного сброда.
В принципе ничего не поменялось. Как и прежде, наверху оказывался сильнейший и циничный, а внизу копошились безропотные букашки, очарованные всевозможными сказками и посулами.
И он, Крученый, выиграл! Выиграл все блага, ибо вор в законе из враждебной благолепным труженикам касты вторичного теневого мира трансформировался в общественно значимую фигуру управления теми, кто ранее блатовал с гитарой и финкой в подворотне, подметая асфальт штанинами флотских клешей, а ныне с пачками "расстрельных" некогда баксов раскатывал, ничего и никого не боясь, кроме пули конкурентов, на роскошных лимузинах, которые недавним партийным боссам и во снах их номенклатурных даже смутно не виделись.
Да, золотое выпало времечко, неизбывное! Разгромленный КГБ, растерянная, утратившая ориентиры милиция, подменившие закон постановления, противоречащие друг другу...
Вся страна - огромное мутное болото, кишащее золотой рыбкой... И черпай рыбку ведрами, хватай! А попался - откупись. Вот и вся недолга...
Нет, спохватились, дошло, что коли коммунистическая зона обратится в единую государственно-уголовную, то только тем зэкам позволено будет подменять администрацию и конвой, кто сумеет одновременно проникнуться полицейским мировоззрением и уставом, ибо анархия, религия криминала, мать такого порядка, от которого весь мир прочными стенами отгородится - а зона без связей с внешним миром уже не цитадель для удалого вора и не каторга для терпеливого мужика, а территория всеобщей погибели...
Спохватились. Вспомнили о государственности. Создали, в частности, РУБОП. И не какую-нибудь страшилку, а департамент на принципах спецслужбы основательный, с выверенным кадровым составом и с безусловной установкой для каждого сотрудника: шаг в коррупцию - шаг в пропасть.
И накрыли спецы из РУБОПа, составленного из элиты милицейских сыщиков и контрразведчиков, невидимыми колпаками банды, группировки и сообщества, и пошла, как в былине говорится, битва не на жизнь, а на смерть. И понес уголовный мир утраты, как пирующий лагерь кочевников от попадания в его эпицентр многотонной, невесть откуда взявшейся авиабомбы.
Ударом этой взрывной волны вновь отбросило Крученого за колючую проволоку, хотя и по пустяковой статье: за незаконное хранение огнестрельного оружия. А когда освободился он в очередной раз, вольный мир встретил его новой реальностью: группировки действовали по схемам изощренно-профессиональным, прямое вымогательство пресекалось как примитивный дебош, многие из соратников ушли в официальный бизнес, окружив себя разного рода экономистами и компьютерщиками, криминальные капиталы вкладывались в игры политиков, в чью компанию безудержно устремлялись и некоторые из бывших шестерок Крученого, сумевшие откусить куски от бюджетного пирога. а он... Он превосходно понимал, что остался тем, кем был, - вором, и не более того.
Да и не нужно ему иного. Пока есть тюрьмы и зоны, есть в руках у него и власть. А шестерки его бывшие во всяких лакированных кабинетах все равно в просьбе ему не откажут, денег дадут. Ибо в этой стране, за дверь роскошного кабинета выходя, никогда не знаешь, где очутишься: то ли на тротуаре с пулей в голове, то ли напротив прокурора...
