Семен Липкин - Странички автобиографии
Но по-настоящему, на всю жизнь, моими друзьями стали близкие мне по возрасту и по литературным взглядам Мария Петровых, тоненькая,черненькая, скромная до болезненности, мужественно-красивый, остроумный, нервный, уверенный в своем призвании Арсений Тарковский и обаятельный, образованный Аркадий Штейнберг, поныне недооцененный как поэт и художник. Все ушли, а я "на роковой стою очереди".
Литературная судьба у всех четверых складывалась невесело, трудно. В начале пути нас съела РАПП; она ведь пыталась и более крупную дичь сожрать. Но и когда ее ликвидировали, ничего для нас не изменилось. Дело было не в нашем политическом направлении,- само вещество наших стихов было чуждо тому, что печаталось. "Мы начинали без заглавий, чтобы окончить без имен",- скажет за всех нас Мария Петровых. Конечно, в конце концов получилось лучше, чем она предсказывала, но напомню, что у Тарковского первая книга "Перед снегом" вышла, когда ему было пятьдесят пять лет, у меня - "Очевидец",- когда мне стукнуло пятьдесят шесть. Петровых в это же время выпустила в Армении в свет одно только "Дальнее дерево", половину ее книжечки составляли переводы, Штейнберг умер, так и не издав ни одной своей книги, не дожив до персональной выставки своих картин.
Наш старший друг, Георгий Шенгели, стал работать в Гослитиздате в редакции литератур народов СССР. Он привлек нашу четверку к переводам. Это определило всю дальнейшую нашу жизнь. Сначала мы смотрели на свою работу как на источник заработка, но потом увлеклись всерьез. Мы стали изучать историю народов, с языков которых переводили, их быт, обычаи, религиозные верования, их грамматику и синтаксис, основы их стихосложения. Трудились упорно и любовно, исполненные чувства ответственности перед развивающимся национальным самосознанием. Мы познакомились и подружились с поэтами Востока, с учеными и знатоками.
В переводческой работе меня больше всего привлекало воссоздание на русском языке памятников эпической поэзии - "Шах-наме" Фирдоуси, поэм Джами и Навои, эпоса калмыков "Джангар", киргизов - "Манас", татар - "Едигей", кавказских "Нартов", пространные эпизоды индийской "Махабхараты". Я признателен судьбе за то, что в жаркое лето 1942 года, в рядах 110-й кавалерийской дивизии, я делил с воинами-калмыками опасность боев и тяжкую горечь нашего временного отступления. Когда в эпоху сталинского геноцида решили ликвидировать как нации калмыков, чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, крымских татар, я с ума сходил от невыносимой боли, я плакал по ночам, вспоминая высланных друзей. Эта боль мучает меня и поныне.
Если же продолжить разговор о переводческой деятельности, то нас, четверых, конечно, утешало и радовало то, что она получила признание, но мучительно остро было десятилетиями длившееся чувство, что собственные наши стихи проваливаются в глухую пустоту, мы их писали, потому что не могли не писать.
Двадцать пять лет,- и каких важных лет для молодого человека, для стихотворца,- шутка сказать, четверть столетия,- мои стихи не печатались, их отвергла даже редакция первого "Дня поэзии". Я уже не имел сил огорчаться, но удивился: в "Дне поэзии" опубликовалось чуть ли не четыреста авторов, гораздо больше, чем осталось в русской литературе за всю ее историю, так неужели все эти четыреста пишут лучше меня?
В 1956, году А. Т. Твардовский опубликовал в "Новом мире" подборку моих стихов. Я воспринял это как значительное событие в моей жизни. Еще номер журнала не дошел до подписчиков, как в "Известиях" появилась разносная рецензия на эту подборку, озаглавленная "Альбомные стихи". А что было альбомного в том, что я рассказывал о трагических судьбах людей в годы войны? А. Я. Яшин, с которым в военные годы мы служили вместе сперва на Балтике, а потом в Сталинграде, сказал мне: "Я не поклонник твоих стихов, но статья о них грубая, возмутительная". Пригласив в редакцию, Твардовский меня обнадежил: "Отвечать на статейку не будем, но печатать вас не перестанем".
И действительно, хотя и далеко не часто, не только переводные, но и мои собственные стихи стали появляться в "Новом мире", да и в других изданиях. Первая книга моих стихов "Очевидец" вызвала сочувственные отклики в журналах и газетах. В "Новом мире" о ней написал Кайсын Кулиев. Но примерно через год после выхода книги на меня обрушился сильный удар.
Черт попутал меня прочесть сборник эпических поэм Южного Китая. Среди создателей поэм был народ, чье название меня поразило: И. Подумать только, целый народ вмещается в одну букву! Я написал стихотворение "Союз". По недоразумению (я в нем не виноват) "Союз" был напечатан и в "Дне поэзии", и в журнале "Москва". Я писал: "И простор, и восторг, и унылость Человеческой нашей семьи,- Все вместилось и мощно сроднилось В этом маленьком племени И... Без союзов словарь онемеет, И я знаю: сойдет с колеи, Человечество быть не сумеет Без народа по имени И". Не Бог весть какая оригинальная мысль: даже самое маленькое племя вносит свой вклад в общечеловеческую культуру, истребление даже самого малого племени - тяжкая рана всего человечества. Но газета "Ленинское знамя" заявила, что речь идет об Израиле. Меня обвинили в сионизме. Газету поддержали книги вроде "Фашизм под голубой звездой". Возражения синологов, что на юге Китая действительно существует народ И (кстати, гонимый тогда Мао Цзе-дуном), да и то, что в моем стихотворении люди молятся богам в кумирне, а евреи, как известно, народ монотеистический,- не могли ни в чем убедить моих преследователей, впрочем, они и не хотели убеждаться. Я не раз прямо, открыто писал о той катастрофе, которая постигла еврейский народ в годы второй мировой войны, для чего же мне было прибегать к мелкой хитрости, к маскировке? Но тем, кто нападал на меня, логика не нужна, даже вредна.
Опять меня перестали печатать. Только через семь лет, в 1975 году, мне удалось выпустить книжечку "Вечный день", искореженную, куцую.
Однажды поэт Евгений Рейн пришел ко мне и к Инне Лиснянской и предложил дать свои стихи в альманах "Метрополь", в котором, сказал он, участвуют известные писатели - Аксенов, Ахмадулина, Битов, Вознесенский, Искандер. Альманах предполагается издать через посредство Госкомиздата. Но когда на машинке было напечатано восемь экземпляров альманаха, он был запрещен Союзом писателей. Это произошло в конце 1979 года. Два самых молодых и незащищенных автора - Евгений Попов и Виктор Ерофеев - были исключены из Союза писателей, в котором я состоял со дня его основания в 1934 году. В знак протеста против такого произвола Аксенов, Лиснянская и я вышли из Союза. На нас обрушился обвал экономических санкций. Не только наши оригинальные стихи, но и переводные изымались из библиотек. Заказывались новые переводы, они делались на скорую руку, без знания языка, истории народа, его души. Мне хорошо известно, что некоторые читатели и литераторы Средней Азии, Поволжья, Северного Кавказа были этим возмущены, но приходилось молчать. Союз писателей замыслил сурово наказать переводчиков, а получилось так, что оскорбили национальные чувства читателей и писателей в республиках. Впрочем, запрет на профессию был не худшим из тех жестокостей, которые выпали на нашу долю. Однако добавлю без намека на иронию: я должен благодарить Союз писателей. В те годы, что я был вне Союза, был отстранен от переводов, я написал больше, чем за всю предыдущую жизнь. В издательстве "Ардис" вышли в свет большой том моих лирических стихотворений и поэм "Воля", несколько меньший по объему сборник стихов и поэм "Кочевой огонь", книга воспоминаний "Сталинград Василия Гроссмана". За рубежом были изданы и мои повести.
Долгие дни и годы мои озарила дружба с двумя великими писателями нашего столетия - с Анной Ахматовой и Василием Гроссманом. Не раз бывало так, что только им я читал свои стихи, и был счастлив, если слышал от них, таких разных, слово одобрения.
Я перенес несколько тяжелых операций. Оперировал меня блестящий хирург, профессор В. Б. Александров. Он хорошо знал, что я - литературный изгой, но для него я был прежде всего больным, и он вернул меня к жизни. Вместе с исцелением я вдохнул глоток свободы: настала эпоха гласности и демократизации нашего государства. Поэт Олег Чухонцев пригласил меня в "Новый мир". Меня восстановили в Союзе писателей. Мои стихи стали печатать и другие издания, и среди них "Дружба народов", журнал, который опубликовал и мою повесть "Декада" и в редакции которого я нашел сочувствие и бережное понимание. Впервые после многолетнего перерыва вышла в библиотеке "Огонька" книжка моих стихов "Лира".
Я хотел бы дополнить эти заметки строками, которые могут показаться нескромными. Но рискну. Зимой 1961 года я написал главную свою стихотворную работу - поэму "Техник-интендант". Я читал ее в доме поэтессы Нины Манухиной, вдовы Георгия Шенгели, читал ей и жившей в то время у нее Ахматовой. Я заметил слезы на глазах у Анны Андреевны. Пришло лето. Анна Андреевна подарила мне свою маленькую книжицу в черном переплете, вышедшую в серии "Библиотека советской поэзии". Вот надпись:
