Федор Кнорре - Озерки
- Конечно, судьба, - значительно подтвердил муж. - А как фамилия, ты сказала? Графа-то этого?
- Граф? Муравьев!
- Не слышал... Ты ее не приглашала, надеюсь?
- Ну что ты? Это еще к чему?..
После конца спектакля, как всегда, толпа нахлынула в гардероб, нервно суя вперед номерки и выхватывая из-за барьера друг у друга через головы верхнее платье, которое бегом подносили служители. "Точно тут расхватывают спасательные пояса на гибнущем пароходе, а не мантильки и боа!" - подумала Вера, так же как и все, в толкотне надевая в рукава свое легкое пальтишко и поправляя шляпку перед зеркалом, у которого теснили друг друга дамы.
У театрального подъезда вспыхнули фонари, ожил и задвигался весь длинный ряд ожидающих экипажей от сверкающих лаком парных карет, запряженных породистыми, масть в масть, тонконогими красавцами, до шершавых пузатых лошаденок в самом конце извозчичьего ряда.
Конечно, вот именно тут, в самом дальнем конце, Вера и выбрала себе извозчика, какого-то из самых замызганных. Неуклюжего неудачника какого-то.
Суетливо встряхивая вожжами, он все старался, подражая другим, напоказ взвеселить свою лошаденку и сам, бодрясь, зазывно покрикивал, откидываясь назад, бойко отстегивал фартук, готовясь принять седока, хотя никто и не глядел в его сторону. И потом вдруг, точно в себя пришел, растерянно оглядывая уже пустеющую площадь и примирившись с судьбой, замолчал на полуслово. Конечно, именно ей одной и нужно было все это заметить! Или вообразить? Все равно сердце у нее сжалось от сочувствия, нет, просто от страха, что сейчас вот этот несчастный разиня сию минуту станет еще несчастней, поплетется домой, не заработав ни копейки, даром проторчав столько времени в ожидании. Кажется, она просто-напросто почувствовала себя вот таким извозчиком, а то даже его деревенской, бестолково покорной лошаденкой, с ее до ужаса кроткими, безнадежно-грустными и все же прекрасными глазами, затиснутой в самый дальний конец жизни, в которой она ничего не может ни понять, ни изменить, среди сытых, начищенных, сильных барских коней...
Конечно, они потащились по Невскому медленнее всех, еле обгоняя неторопливых пешеходов, отставая от общего движения потока экипажей.
Так вот он наступил, час ее возвращения в Петербург! В столицу с ее прямыми, широкими проспектами, заполненными нарядными выездами и праздными толпами на тротуарах, с императорскими театрами, дворцами, концертами и балами, модными пассажами и этими вот роскошными ювелирными и цветочными магазинами, с высокими зеркальными витринами, не гаснущими по ночам.
О господи, какое поистине триумфальное возвращение в столицу! Возвышаясь на узком сиденье, она торжественно следует по главной улице под звон и дребезжание пролетки, которая, кажется, вот-вот рассыплется под ней, и она, шлепнувшись на мостовую, останется сидеть одна посреди улицы.
Правильное было бы сказать - она не возвращается, а просто проезжает мимо! Вот уже Невский остался позади. Свернули на Литейный и потащились к далекому мосту через Неву, за которой Финляндский вокзал, поезд и какие-то Озерки!..
Извозчик, когда она ему сказала, что боится опоздать к поезду, заволновался больше нее самой. Ему просто минуты покоя не стало с того момента, когда она попросила его не опоздать: он все время привставал, озабоченно заглядывая далеко вперед, - удостовериться, что весь путь свободен на тот случай, что он рванется, всех обгоняя, бешеной рысью; то и дело вскрикивал, точно его заносило на повороте с крутой горы, взмахивал заплатанными локтями, как крыльями, ерзал, не находя себе места на козлах, и хватался за кнут, на котором болтался обрывок бечевки.
Невский остался далеко позади. Потянулись булыжные, плохо освещенные улицы Выборгской стороны с запертыми магазинами, глухими заборами. Освещенный этаж ресторана "Северная Пальмира" - и опять полутьма. Уже и вокзал близко.
Это город, в котором ей нет места. Позади напрасно потерянные годы. Несчастное замужество. Грязь, измены, развод, грань самоубийства, психиатрическая лечебница. Пошлый бульварный роман, да еще с графом... А что заплачено за эту пошлость ее горячей живой кровью, - кому до этого дело!.. Долгие годы отвращения к жизни, апатия, а время все уходило: год!.. год!.. - точно медленные удары колокола - год!.. год!.. - уходят и тают в воздухе без следа... И вот она возвращается в столицу, возвращается к жизни - в свои тридцать лет начинающая вторая инженю - после Новочеркасска в дачном театре в Озерках!
Начинает то, что другие начинали в семнадцать, в восемнадцать лет! Если бы ее не пригласили в Озерки, у нее сейчас вовсе не было бы места в жизни. Озерки - единственное место на земле, где ее ждут, куда ее согласны принять.
К удивлению, на вокзал они поспели все-таки вовремя. В последнюю минуту, принимая от нее деньги, извозчик что-то сипло пробормотал ей вслед, и это было так странно, что она повернулась и спросила, чего он хочет. Оказывается, он считал, что ему нужно бы за езду "прибавить двухгривенничек". Это было до смешного нелепо, и просил он с такой твердой уверенностью, что ему не только откажут, а еще и обругают как следует, что она чуть не заплакала. Торопливо нащупала в сумочке аленькое портмоне, нашла двугривенный, сунула его в жесткую, согнутую ковшиком ладонь и, не оглядываясь, торопливо ушла, безуспешно стараясь застегнуть ослабевшую кнопку сумочки.
В позднем дачном поезде она заняла пустую скамейку у окна и стала томиться в ожидании, пока тронется поезд, чувствуя на своем лице, точно прикосновение чужих пальцев, любопытные взгляды сонных пассажиров.
Наконец поезд тронулся, свечи в фонарях затрепетали, едва освещая желтые скамейки. За стуком колес не стало слышно разговоров. Желтые городские фонари уходили назад, пропадали, а новые возникали все реже, и наконец поплыли за окном в синих поздних сумерках большие темные деревья, сливаясь в сплошную массу и вдруг расступаясь, открывая неясный, сумеречный простор.
Она поднялась с места и подставила лицо встречному ветру. Радость, кажется, совсем беспричинная, налетела на нее вместе с этим ветром, запахом дыма от бегущего паровоза, знакомым робким веянием северной пригородной весны.
Может быть, жизнь еще только начинается, и странная, запоздалая ее театральная молодость тоже еще только начинается? Может быть, в Озерках ее ждет что-то чудесное? Что? Успех? Она стремится к этому "успеху", но никто не поверит, как она к нему равнодушна. Без "успеха" ее просто никто не услышит, ее голос потонет в общем шуме. Ее никто не различит и не заметит в общей толпе униженных пошлостью, сломанных уродством окружающей жизни людей с их неудавшимися судьбами.
Да, он ей необходим, этот пошловатый, обыкновенный успех, с распроданными билетами, цветами, статьями в газетах, овациями зрителей, иначе ее затопчут в толпе, и несвершенным окажется какой-то смутно, но так неустанно снящийся подвиг ее жизни. Встряхнуть, заставить людей проснуться и отшатнуться от жестокости и несправедливости их жизни, заставить поверить во что-то прекрасное, что она сама не видит ясно, но во что свято верит.
Может быть, у нее станет сил на подвиг, и люди ее полюбят. Настанет день, когда они увидят не ее потертое пальто и сумочку со сломанным замком, не усталое, уже не молодое лицо и стоптанные ботинки, а то прекрасное в ней, что тянется навстречу всем людям, им на помощь и радость - страстно и робко, как тянутся друг к другу руки слепых.
Разве мы все не похожи на заколдованные чудовища из театральной сказки Гоцци? Каким невзрачным и хмурым ты кажешься всем, кто не знает, что ты заколдованный красавец принц, которому нужно только, чтоб ему поверили и полюбили, и все увидят тогда, как грубая, шершавая шкура чудовища спадет с него на землю... Как сделать, чтобы тысячи людей ей поверили, полюбили ее, увидели ее протянутые к ним руки - с любовью, жалостью, с жаждой нежно дотронуться до их сердец?
А может, это все пустое? Обман неопытной души? И суждено совсем иное?.. Она торопливо вытирает уголки глаз скомканным носовым платком и садится на место. Восторженная инженю с высокопарными мечтаниями, - вот она кто! Сколько таких сейчас по всей России так же расплывчато мечтают, надеются, декламируют?.. И что их ждет?.. Что ждет ее? Каким чудом ей удастся в этих Озерках словами пошловатых, серых пьесок передать зрителям то, что переполняет ее душу!
Паровоз, торопливо и шумно пыхтя, тянул, раскачивая на бегу дребезжащие маленькие вагончики. Вдоль насыпи тянулись черные канавы, дым от паровоза, медленно клубясь, оседал над гладью залитого водой болотца с отраженными огнями семафора. Побежали навстречу огоньки, медленно подплыли ярко освещенные окна вокзального ресторана: станция Озерки.
Она сошла на платформу среди гуляющей публики, встречающей от нечего делать вечерние поезда. За вокзалом сразу стало тихо. Над озером висел легкий туман. Теплый свет керосиновых ламп с абажурами освещал задернутые занавески, на которые падали движущиеся тени. Цветные стекла террас, точно волшебный фонарь, светились сквозь сиреневые кусты дачного палисадника, а на втором этаже богатой дачи с островерхой башенкой за распахнутыми освещенными окнами гремел рояль, и в темноте под деревьями женский голос, заливаясь, смеялся на бегу.
