Владимир Варно - Тунцы, тунцы !
Внезапно тунец пропадает из виду, вода перестает бурлить и вспучиваться, леска провисает, а трое оплошавших рыбаков, нелепо взмахивая руками, падают на груду пристипомы под гогот и возгласы болельщиков.
- Ушел! - слышу я отчаянный возглас капитана. - Как же так, а?!
О фальшборт бьется пустой крюк, весь в розовой пене и пузырях.
- Не жилец теперь тунец, - говорит стармех. - Ничего, капитан свое возьмет. У него самолюбие.
У меня тоже самолюбие. И даже больше того - гонор, унаследованный мной от деда Адама, представителя самого романтического и болезненно самолюбивого народа, как полагают некоторые историки. Дед Адам давно в могиле, но кровь его гордая играет во мне, ударяет в голову (на волосок от инсульта), и тогда я совершаю поступки подчас настолько нелепые и смешные, что уже потом, когда поостынешь, сам диву даешься: да неужто это я?
- Слушай! - говорю я Юрке Мазяру, ощущая противное дрожание своего голоса! - не достанешь ли ты мне леску? Достань, друг!
- Попробую... Хотя вряд ли...
Но стармех, умница, вник в мои пожелания и говорит Мазяру:
- На тебе ключ, сбегай в мою каюту. Леска в рундуке под койкой.
Через минуту Мазяр прибегает. Я вырываю у него из рук заветную снасть, бегу к "карману", выхватываю из кучи пристипо-му, насаживаю ее на крючок и... останавливаюсь в нерешительности.
Уже не одна, а три лески за бортом - вон сколько у меня конкурентов, и все - умельцы.
"Не лезь в толпу, в толпе не бывает удачи. Обособься!" - вспоминаю я мудрое правило.
Но это очень трудно - обособиться, когда вдоль фальшборта, во всю длину кормы, выстроились охотники и ротозеи. Всунуться некуда, не то что размахнуться.
А вот у слипа [Спуск в корме промыслового судна] - пусто. Но как туда завернуть тунцов, чем привлечь? Вот задача!
- Ты правильно позицию выбрал, - одобряет Соломаткин, появляясь возле меня. - Удобье всякому делу под спора. По слипу его, голубчика, легче выбирать будет. Не оборвется. Вот только привадить нужно. Ну, это мы сейчас наладим.
- Юра! - кричит стармех. - Давай тару!
Юра быстрехонько сбегал в трюм, тащит ящик из гофрированного картона. Набиваем ящик пристипомой, и стармех с Мазяром взволакивают приваду на переходный мостик над слипом. А я остаюсь внизу и закидываю удочку в синий океан, в веселую, прозрачную волну, которая шипит и играет, точно газированная вода в стакане.
Помню, дед Адам, зарядившись чекушкой казенки, разглагольствовал в кругу домочадцев:
- Душа человеческая не имеет постоянного обиталища. Она перемещается в теле сообразно обстоятельствам жизни. К примеру, на пиру душа во чреве ликует, а ежели к женщине подступаешь, то...
Остальное было не для моих ушей, договаривалось шепотом, и я слышал только раскатистый смех отца, ворчню бабки и испуганный возглас матери: "Адам Казимиро-вич, да побойтесь вы бога!"
И вот только теперь, очутившись волею всемилостивой судьбы у Гавайских островов, приобщился я наконец к истине, светившей деду Адаму.
Без всякого сомнения, грешная моя душа интенсивно перемещается сейчас из всех прочих мест в пальцы - вон как они дрожат и пляшут на зелёной витой лесе! И все добавляется, добавляется в пальцах души, а океан поет могуче, органно, и обнимается с небом, и смывает с меня все радости и обиды.
Ничего не требует чрево, голове не до рифмы, телу не до нимфы, и только пальцам горячо до вскрика - в них душа!
- О чем размечтались?! - кричит мне в ухо Макридин.
- А?..
- Наживку я вам принес отменную. Десять штук в порту заморозил. Думал, сам побалуюсь рыбалкой, да что-то расхотелось. Пользуйтесь, для хорошего человека не жалко.
- Что это? - беру я у зава три узкоте-лые, с фиолетовым отливом рыбки.
- Госпожа сайра. Тунец ее любит до беспамятства. А пристипому с разбором берет. И то с великой голодухи.
- Спасибо, - говорю я заву, мгновенно проникаясь к нему симпатией. Выбрав леску, сдергиваю с крючка лопушистую пристипому и аккуратно насаживаю элегантную, хорошо сохранившуюся в морозильной камере рыбку.
В пальцы от рыбки входит холод, и душа моя перемещается в какое-то другое место,
Поостыв, я уже способен видеть дело так, как оно есть.
Пристипома, сброшенная моими асси-стентами с переходного мостика, некрасиво замусорила океан за слипом, ветер медленно уволакивает ее прочь от траулера. Тунцы этой пристипомой, конечно, побрезгуют - у них сейчас не голодуха. Макридин припрятал еще семь рыбок, красота их неотразима. Попросить, что ли, на приваду?
- Вот если о капитане писать будете, учтите: он фигура колоритная, но весь из прошлого, - бубнит зав за моей спиной. - Ему еще мерещатся те золотые денечки, когда камчатцы у берега рыбу штанами ловили, стены в хатах красной икрой штукатурили, секстанта в руках не держали, определялись на глазок, по звездам, из навигации одно знали: "Не водись с бядою, не ходи тудою". Степанычу бы под парусами плавать, он машинного духа не терпит. А что в океане сделаешь без настоящей техники? Без современных судов и орудий лова? Океан богатый, с него брать и брать. Взять хотя бы тунцов этих. Мировецкая продукция! Мясо - от говядины не отличишь. Даже вкуснее. Деликатес, блюдо миллионеров. Нам бы этим блюдом его величество пролетариат угощать. На тунцов, говорю я, нужно бросить рыбацкий флот, вот куда! Тунцов в морях тьма-тьмущая. И они в океане, читал я, на самой вершине биологической пирамиды... Морозить их и морозить!
- Так давай морозь, - разрешаю я.
- Э, не так просто! Специальные суда нужны. Тунцеловы. У бэмээртешки нашего какая скорость? Десять, от силы двенадцать узлишек. Да и то при хорошей погоде, когда ветер в пятку. А тунец сто километров в час дает.
- Велики ли тунцы? - спрашиваю я на тот случай, если все-таки клюнет.
- У Гавайев не очень. Попадаются экземплярчики килограммов на сто. И чуть побольше. А вот есть тунец - по научной классификации "обыкновенный", - так он, скажу вам, вовсе не обыкновенный. Достигает трех с половиной метров длины и потянуть может около тонны. Такого, ежели бы сел на крючок, лебедкой пришлось подымать на борт. Только какая леска выдержит!
- Но ловят их все же на удочку?
- Американцы, богатые бездельники. В промысловых же уловах преобладают малютки длиной около метра и весом от десяти до двадцати двух килограммов. Добывают их ярусами, кошельковыми неводами да еще вот такими удочками, как у вас в руках. Примерно пятьдесят процентов мировой добычи тунцов дают Япония и США.
Макридин выбрасывает эти данные, как компьютер - равномерно, четко и бесстра-стно. И все же лирический родничок по-шумливает, чувствуется, внутри у зава.
И даже пробивается иногда тонкой струйкой наружу. Макридин тогда пугается и спешит завалить родниковую струйку буреломом фраз вроде: "дадим стране побольше тука с высоким содержанием протеина!"
- Вы уже порядочно репортажей передали в газету, а вот о рыбодобытчиках наших славных, чей самоотверженный труд... пока ни гуту, упрекает меня Макридин.
- Напишу, дайте разобраться, - обещаю я.
- Разберитесь. Я помогу вам. Рыбообработчики на большом морозительном траулере - это передовой отряд, славная когорта, которая...
Вода яро вскипает в полукабельтове от слипа. Душа моя опять в пальцах, они дрожат и пляшут по леске. Помянув матку боску,-я поднимаю снасть над головой, раскручиваю и бросаю... И в тот же миг, когда рыбка шлепается о воду, леска мгновенно выпрямляется и натягивается, да так туго и звеняще, что я ощущаю ее, как свой главный нерв. Он звенит и вибрирует во мне и накрепко соединяет меня с тунцом, который проглотил наживку.
Леска уходит то вправо, то влево, становится вдруг совсем короткой, потом мгновенно вылетает из океана из множества маленьких радуг, вспыхивающих в водяной пыли, сдуваемой ветром с волн.
И кажется, что если закрыть глаза, а потом опять глянуть, то ничего уже не будет, потому что совершенно невероятно, чтобы столько красоты и счастья, которых хватило бы с избытком на все человечество, привалило бы вдруг одному человеку, - ведь, право же, не заслужил я этого, за что мне даруется такая благодать?..
Все-таки я еще не до потери сознания опьянел от счастья, соображаю, что тунцу надо дать ходу, сбросить метров двадцать лески - пусть рыба походит кругами, пусть вымотает свои силы, если у нее их край непочатый, а вот когда уморится хорошенько, когда, что называется, пить попросит, тут мы ее и возьмем, голубушку!
Но почему-то голос рассудка заглушается во мне другим, более сильным, мотивом - жадностью, что ли, требующей своего немедленного насыщения. И вместо того, чтобы отпустить леску, я с идиотским упрямством начинаю тянуть ее на себя да еще на руку наматываю, хотя этого как раз и не следует делать...
- Полундра! Сбрось конец! - слышу я голос старшего механика.
От "полундры" я враз трезво и поспешно сбрасываю леску с истерзанной руки. Снасть разматывается, удлиняется и вдруг, безнадежно ослабнув, провисает. Неужели?.. Внутри у меня становится скучно и пусто. Если тунец сорвался, то вернуть его на крюк так же невозможно, как зажечь перегоревшую электрическую лампочку.
