Игорь Тарасевич - Мы должны говорить друг с другом
Решив не отвлекаться на бесполезные мысли, Иван Андреевич опустил нос в кружку, закрыл глаза, стараясь продлить удовольствие - следующую кружку он мог выпить через год - если, конечно, приведется. Мог и не выпить. Печень давила под ребра.
- Можно рядом с вами, Иван Андреевич? - спросил сочный баритон. Никулин, поперхнувшись, опустил кружку. За четырьмя такими же полбанками, удерживаемыми продетыми в ручки пальцами, на которых еще, кольцами, были нанизаны соленые сушки, улыбалось только что оставленное в клубе усатое лицо. Никулин испытал мгновенное чувство стыда, как при прощании в хореографической аудитории, словно неотвратимое возмездие - наконец-то, вот, - настигло его.
- Эге, - растерянно сказал Никулин.
Он хотел, кажется, что-то объяснить, даже протянул вперед, как-то по-дурацки, кружку, желая показать, что кружка у него одна-единственная, да и то -почти не тронутая.
- Ну! - не увидев его смятения, сказал усатый. Фамилия усатого, записанная Иваном Андреевичем в блокнотик, звучала так: Хочуван.
- Ну! Пивко! Самое то, Иван Андреевич, весной-то. Ух!
Хочуван начал было ругательство, но заметно сдержался, зажмурился, как кот, и Никулин, тяжело дыша, бессознательно поднес кружку ко рту и залпом выпил сразу половину. Доза успокоила. Он с интересом смотрел, как Хочуван, с хрустом двигая кадыком, огромными глотками выхлестал зараз две кружки, утерся волосатой лапой и куснул боковыми зубами сушку - по-волчьи.
- Живем, Иван Андреевич, а? Ну? А?
- Эге, - осторожно подтвердил Никулин и, вдруг почувствовав себя преподавателем, неожиданно спросил: - Вам зачем ойкуменский-то, Хочуван? Вы кто по профессии?
С того вмиг слетела доброжелательность.
- А че? Нельзя, что ли? Вам можно, а нам нельзя? - Он поставил оставшиеся кружки на траву и выпрямился, - Нельзя, да?
- Да можно, можно, даже нужно! - Старик испугался, - Всякое новое знание, - он поднял короткий палец, - повышает уровень человека, в какой бы отрасли производства он ни прикладывал свои силы. Вот. В какой бы отрасли!
-Ну!
- Мне просто интересно, надо же знать ученика, не так ли?
- Вот оно и то, - мудрено сказал Хочуван, вновь поднимая кружки и протягивая одну из них Никулину. Тот машинально принял кружку, - И сушечку!.. - Он взял и сушечку, мимоходом отметив, что в складках выпечка отдавала плесенью или просто какой-то химической дрянью - синевой, - Должны же мы говорить друг с другом! Я шофер. На бензовозке. Вожу с базы по району. ЗИЛ сто тридцать первый - знаете, Иван Андреевич, машину?
- Э... такая, в общем, большая? - Никулин обвел в воздухе полукруг и засмеялся. Засмеялся и Хочуван.
- Большая! Весь день с нею один на один, поговорить не с кем. Как по-ойкуменски "большая", Иван Андреевич?
- Э... тамма, - не задумываясь, брякнул Никулин, не ожидавший вопроса, и опять похолодел, - Все прилагательные в ойкуменском языке оканчиваются на букву "а".
- Смотри-ка, - сказал Хочуван, опуская усы в пиво и отхлебывая, - А тут, как последняя... - он добавил имя существительное, тоже с окончанием на "а", -крутишься целые сутки, не узнаешь ничего... Получается, большая любовь -тамма бель-е. Тамма бель-е... Красиво!
Никулин, пыхтя, смотрел на шофера, веря и не веря.
- А как "жду"?
- Глагол "ждать"?
- Ну, ждать.
- Кружкер. Глаголы в ойкуменском заканчиваются на "кер".
- Дум кружкер тамма белье, - осмысленно проговорил Хочуван, снова отхлебывая, И Никулин тоже отхлебнул, в смятении выдохнул пивной дух и заел разламывающейся в руках мокрой сушкой. Лицо Хочувана осветилось открывшимся ему знанием. Он развернул плечи и словно бы с сожалением обвел взглядом соседей - тоже пьющих пиво, закусывающих чем бог послал пустую влагу неведения.
- Дум кружкер тамма белье. мужики! закричал Хочуван.
- Неправильно. Надо добавлять приставку родительного падежа, - сказал Никулин и наставительно поднял палец, - И глагол тоже изменяется.
Соседи засмеялись.
- Там белье, да свое, - ответил ктото, видимо, полагая, что говорит умное; рядом с говорившим снова засмеялись - одобрительно.
- А, дурачье! - Хочуван махнул рукой, - Пойдемте, Иван Андреевич.
Так закончился первый урок.
УРОК No 1
bum - я
dum - ты
pum - он(а)
bumno - мы
dumno - вы
idmanau - они (исключение)
Запомните:
- no - аффикс множественного числа.
- cha - аффикс родительного падежа,
буква "L" в ойкуменском всегда произносится как l мягкое.
К следующему уроку:
belo - любовь (душа)
tamma - большой(ая)
crugcer - ждать
belcer - любить
Собрав в холщовую сумку бумаги - тетрадь, словарик, - кудрявый молодой человек быстро спустился с лестницы и направился домой. Он шел широко, энергично, словно стараясь вышагать, истратить душившую его злобу. Лицедейство краснорожего старика казалось настолько бесстыдным, что в первый момент у кудрявого - там, в зале - просто перехватило дыхание. Он прилежно записал все в блокнотик, четко, глядя ледяными глазами, назвался Константин Знамеровский - Никулину, подождал, пока тот, переваливаясь с боку на бок, выйдет на улицу. Он еще поглядел старику в спину, обсмотрел его, представляя себе, как понимает, проникает во всю пошлую его затею, совершенно дурацкую, которая, конечно, скоро сама по себе развалится здесь, у него, у Кости, на глазах. "А если не развалится, развалим. Развалим", твердо подумал Костя. За ним из темноты подъезда уже выходили Хочуван и блондинка, Скобликова, и он, не желая разговаривать с дураками, ушел.
Константин Знамеровский прекрасно разбирался в людях - так он думал о себе, и это было неправдой.
Мать прижила его от студента-практиканта. Через Голубицу - главную районную реку - собирались строить мост. Мост построили уже потом, когда Костя пошел в школу, а тогда по берегам начали ходить патлатые люди в кедах с длинными рейками-линейками в руках. Один из них квартировал в том же доме, что и Шура Знамеровская, и первым же утром увидел ее на кухне - Шура тогда была хороша; тело крепкое, молодое, кожа гладкая, глаза наглые.
- Как звать будем? - весело спросил патлатый.
- Никак,-отрезала Шура.
Патлатый обсмотрел ее ноги, обтянутые ситцевым платьицем.
- Одна живешь?
Шура презрительно промолчала - много понимала о себе.
Вечером студент пришел причесанный, с цветами. Шура удивилась - у них цветы как-то не дарили девушкам, больше все ходили с бутылкой. Но бутылка у студента тоже нашлась. Когда Шура совсем захмелела, он положил ее, мычащую, на широкую панцирную кровать с шишечками, оставшуюся от родителей. Кровать страшно прогибалась и скрипела. Шура уже ничего не соображала. Через два дня студент уехал от греха, а через восемь месяцев Шура родила.
Недоносок постоянно болел. Один раз- года в полтора -весь покрылся шевелящейся красной коростой, опадавшей потом слоями. Аллергия тогда была болезнью немодной, и младенца пользовали медикаментозно - двумя мазями - в очередь, через день. За одной мазью Шура ходила незнамо сколько, пришлось даже переспать из-за нее с фармацевтом - достала. До трех лет Костя ударялся в припадки - холодел, глаза закатывались, ручки и ножки страшно бились о половицы, затылок подскакивал с бильярдным стуком. Шура ставила холодную клизмочку, ребенок оживал, лежал в поту, тяжело дыша. С четырех лет жизнь Костика изменилась - Шура, работавшая секретаршей у председателя райисполкома, стала ему постоянной любовницей, в отчаянной борьбе оттеснив артистку районного театра, травести Галушкову. Зайцы, мышки, пионеры и озорные студентки, создаваемые Галушковой на сцене, сливались в одно лицо перезрелой стервы. Шурочка тоже стала к тому времени стервой порядочной, жизнь довела, но недальновидный начальник решил, что эта баба, да еще с пацаном, девочкой играть перед ним в любовь не станет - не подведет. Шурочка казалась и попроще, надежнее. Не тут-то было. Полугода не прошло, как Шурочка вышла за предрайисполкома замуж, протряхнула старика. Еще через полгода он умер от инфаркта. В результате многомесячной тяжбы с наследниками мужа Шурочка с сыном получили двухкомнатную квартиру и кое-что из обстановки. Жить стало веселее. Начали к Шурочке приходить гости. Приносили Косте подарки, уходили в комнату к матери.
Один из таких подарков - железная лодочка с заводным гребцом - не так давно попался Косте в ящике на антресолях. Краска на морде гребца давно облупилась, жестяные весла погнулись. Если обладать фантазией, а Костя фантазией обладал, можно было представить косо сидящего на срезанной клепке человечка отображением какого-то патологического убийцы, вампиром с изломанным колом в руках. Усмехнувшись, Костя вспомнил, как его, десятилетнего, мать разбудила ночью - сломалась радиола, пластинка не крутилась. Костя, не разобравшись спросонок, кто в табачном дыму сидел вокруг, хмуро поднял вертушку проигрывателя, натянул на шкив соскочивший пассик. В блюдцах на столе торчали окурки.
Знакомая ему артистка Галушкова - она, осыпая с лица пудру, играла у них в школе на Новый год Снегурочку - что-то заговорила о ранних способностях, мужчины отвечали гадкое, все смеялись. Утром в ванной комнате Костя увидел голого по пояс грузина. Грузин умывался. На плечах у него густо, как трава на газоне, росли черные волосы. Костя удивился не появлению мужика - эка невидаль! - а растительности на человеке.
