Владимир Крупин - Меж городом и селом
-- Ну что, старичок, надо тебя качнуть.
Когда я к обеду рассказал уже нескольким знакомым, что денег мне не дали, я решил их получить. Позвонил... нет, не Илье Семеновичу, его телефона не знал, а референту. Референт говорил очень холодно. Выговорил и за речь, и за отсутствие на банкете. А про деньги спросил:
-- Разве вы их не получили?
-- Илья Семенович велел зайти за ними.
-- Я узнаю и позвоню.
Он узнавал три дня. Я не звонил. Позвонил он и соединил с Ильей Семеновичем. Тот, переврав отчество, просил позвонить завтра. Что делать, позвонил. Хотя уже указательный палец немел от кручения диска. Не соединяли. На другой день, на третий его не было. Я не мог и представить, чтоб от меня бегали, люди занятые. Но вот мне назначили день приезда. Велели с паспортом. Это для пропуска. Выписали пропуск, чуть ли не обшарили при входе, я прошел сквозь "хомут" как в аэропорту. Велели ждать. Я ходил по коридору, вышедшему из евроремонта, и чувствовал себя очень паскудно. Тем более какой-то служащий очень настойчиво предложил мне "присесть". У Ильи Семеновича шло, естественно, заседание. Но вот он вышел и, даже и руки не протянув, вынул из кармана катушку ассигнаций. Почему они были так свернуты, не знаю. Может, для удобства. Он ловко отмотал мне две тысячи, подумал, еще добавил пятьсот.
-- Мы как договорились? -- спросил он.
Я растерялся. Разве мы договаривались? Он вспомнил:
-- А, да, пять. Я говорил, пять, да? -- Он подумал. -- Половина, пересчитайте, ваша, остальные чуть позже. Идет?
Мне казалось, что при выходе меня ощупают и отберут выданную сумму. Нет, выпустили. Я никуда не заезжал, привез деньги домой, рассказал жене, как мне в коридоре отслюнивали купюры.
-- Забудь, -- сказала она, -- и больше им не звони.
Я и не звонил, и благополучно забыл бы о премии, но она сама о себе напомнила. Наступил следующий год. Я, как законопослушный налогоплательщик, заполнил налоговые простыни и уснул спокойно. Доходы мои не превышали суммы, после которой налоги взимаются. Вдруг меня вызвали в налоговую инспекцию. Инспектор, человек очень доброжелательный, спросил:
-- А вы не забыли какие-либо доходы внести в декларацию?
Тут я вспомнил свою дальновидную жену, она говорила, чтоб я внес эти две с половиной тысячи в декларацию. "Возьми у них справку". Но это же надо было им снова звонить. Представил, как они будут докладывать Илье Семеновичу, как он подумает, что я напоминаю о второй половине, и решил не связываться. Да и велика ли сумма, в конце концов.
-- А-а, -- сказал я, как бы вспоминая, -- ну да, премия. Две с половиной тысячи. Но справки нет. Если можно, запишите без справки.
-- Две с половиной? -- спросил он. -- Значит, вам долларами заплатили?
-- Нет, рублями. Долларами, да вы что, да я их ненавижу, брезгую в руки взять. И вообще, -- просветил я инспектора, -- уважающая себя страна не позволяет чужой валюте вторгаться в свои пределы. Доллар, кстати, произошел от европейского талера.
Инспектор выслушал меня, закурил и пододвинул выписку из сообщений о благотворительной деятельности объединения, меня наградившего. Там среди прочих расходов значилась и моя фамилия, а против нее стояла сумма -- пятьсот тысяч рублей.
-- Или это ошибка, -- сказал я, -- или они мне должны четыреста девяносто семь тысяч пятьсот.
-- Советую разобраться, -- сказал инспектор. -- Я вам верю, но я обязан верить фактам, а не словам. Или они отзывают документ в части вас, или на вас налагаются санкции. Через суд.
-- Да, -- говорил я жене, -- вот вляпался. У них, значит, статья благотворительности налогами не облагается, а премии облагаются. С тех, кто получает. Значит, руки на мне погрели. А может быть, -- строил я предположения, -- они и хотели дать пятьсот тысяч, а потом я им не понравился, они и переиграли. А по документам прошла такая цифра. А может быть, решили, что я такой богатый, что заплачу налог и не вздрогну.
-- Не гадай, а звони им.
Угроза описи имущества через суд придала мне сил, и я дозвонился. Референт был изумлен. Илья Семенович был не в курсе. Они обещали разобраться. И видимо, разобрались, так как меня больше к инспектору не таскали.
Большое вам спасибо, дорогие учредители новорусских премий, спасибо и до свидания.
Крыша течет
Старинный двухэтажный дом старинного села на старинном тракте. Еще мощные стены, потолочные перекрытия, помнящие столыпинские времена. Вот крыша плоха, крыша течет. Я живу на первом этаже, мне меньше достается осадков, а на верхних льется с избытком. Но они, я заметил, не очень-то горюют. Живут весело. Там их, на втором этаже, три женщины. Про одну, с двумя ребятишками, сказать ничего плохого не могу, а две другие круглосуточно в вихре удовольствий. Одна вроде разведена, другая вроде с Кавказа, Гуля и Виктория, вот они, вернее, их клиенты доставляют мне много неприятностей. Главная неприятность -- шум и ругань. Нашествие пьяной мужской части человечества усиливается к ночи, нарастает к полуночи, стихает к утру, утихает до полудня, возобновляется с обеда. Столько мужичков в иную пивную не ходят. Под окном забор. Некоторые посетители второго этажа бодаются с ним. Бодаются с переменным успехом. То забор валит мужичка, то мужичок забор. Мужички все молодые, от примерно лет двадцати пяти до, может быть, сорока. Я особо не приглядывался. Но некоторых невольно пришлось запомнить. Почему невольно? Потому что некоторые наловчились стрелять у меня на сто грамм. Это как в мужской шутке: "Кто там?" -- "Сто грамм". -- "Войдите".
По пьянке один парень ввалился ко мне. Покрутил головой, осознал, что попал не туда, но фасон держал.
-- Вы старовер? -- сурово спросил он.
-- Нет, православный.
-- Дайте пять рублей. Лучше десять.
Я дал, но не понял, за что я плачу: за то, что я не старовер или за то, что православный? Другой орел, может уже по наводке первого, пришел, постарался сесть прямо и сообщил, что много кой-чего знает. "Про Афган, имею в виду. Учти -- это совсекретная информация". Ничего из совсекретности я не узнал, но узнал, что он желает продолжения праздника. "Ты же видишь, я заряженный". Пришлось платить за возможность обладания секретами, приходилось спасать их обладателя.
Вскоре со мной перестали церемониться. Врывались и хрипели:
-- Не дай помереть! -- то есть выдай сумму.
Я и выдавал, пока не поделился с батюшкой.
-- Мне когда так говорят, я отвечаю: "Обожди, не умирай, за кадилом схожу". Они отскакивают. А недавно один мужчина вынес раскладушку прямо на улицу, обнажился, загорает. Я шел мимо, говорю: "Ну что, отпеть тебя?" Вскочил и убежал.
Но все-таки батюшке было легче: он и в облачении, и в запасе кадило. Я же был одинок и доступен. Да и к тому же умение состричь с меня нужную сумму бывало иногда изысканным. Не всегда же по нахалке просили. Вот взять Аркашу. все умеет: плотничать, плясать, но главное -- выпить. Моих лет, но рядом поставить -- я выгляжу стариком, а его до сих пор жена ревнует. Не знаю, может, напрасно, может, нет -- я о том, как Аркаша утонченно извлекает из моего кармана средства.
Вот я приехал, еще и бумаги не разложил -- Аркаша сидит. Ничего не просит, только очень-очень сокрушается:
-- Ёк-макарёк, что б тебе было вчера приехать, а? Аль погода задержала? Аль другую любишь ты? Вчера не мог никак приехать, а?
-- Значит, не мог. -- И спрашиваю неосторожно: -- А что вчера?
-- Вчера, только вчера! -- восклицает Аркаша. -- Я отдал ведро черники за бутылку. Ведро! Хоть бы кто подсказал, литра бы два тебе оставить. Я ж дурак: и башка трещит, и черники нет. Оно бы, Николаич, твое было, оно же для тебя предназначалось, это ж черника! Я Нине говорю: Нин, вот бы Николаичу это ведро, съел бы -- сразу бы без очков программу читал. Это ж черника! Да-а!
Аркаша так убивается, что я понимаю, что я должен как-то уменьшить его страдания. Получается, что я должен Аркаше бутылку. Одну, всего одну за целое ведро. Но это еще не все. Аркаша приходит через несколько дней и спрашивает, когда я уезжаю.
-- Завтра? Точно? Обязательно надо? Конечно, дела. А остаться никак не можешь?
-- Нет.
-- Жаль! -- почти радостно восклицает Аркаша. -- Ведь у меня послезавтра будет ведро черники, я б тебе за бутылку отдал. Это ж черника -- царская ягода. Ведро за бутылку где купишь? Разве в Москве купишь ведро за бутылку?
-- Смотря какая бутылка, смотря какое ведро.
Аркаша смеется, шутка моя кажется ему очень остроумной. Ему-то смешно, а я опять ему должен бутылку. В самом деле, сам же виноват, что уезжаю завтра, ведь послезавтра у Аркаши именно для меня будет целое ведро. Приходится платить. Уезжаю без черники, но все-таки хоть Аркаше ничего не должен. Он, пьяненький, провожает меня, поет: "Ребят всех в армию забрали, хулиганов, настала очередь моя. Мамаша в обморок упала с печки на пол, сестра сметану пролила".
-- Николаич, приезжай за брусникой! -- и пытается плясать.
Когда я приезжаю осенью, история повторяется: никакой брусники нет. Но была вчера. Я же сам виноват, почему ж вчера не приехал. И грибов нет. Но будут. "Не уезжай ты, мой голубчик", -- говорит Аркаша, и я исправно плачу ему за такое усердие в деле добывания для меня лесных даров. А Аркаша, оказывается, и стихи для меня сочинил: "У лукоморья дуб спилили, златую цепь большевики пропили, на кота уж кандалы надели, в зоопарк свели, а сами к лешему пошли".
