Нина Горланова - Сторожевые записки
- Это для того, чтобы отдышаться, - пояснил он и спросил между двумя смачными затяжками: - А ид?
- Нет, я русский. Но преподаю иврит.
- Он русский - иврит преподает! - сказал старец Всеобщему Собеседнику наискось и вверх и развел руками - на правой не было среднего пальца.
- Ицик, перестань курить! Ты забываешь, где находишься! - закричал заполошно поднимающийся старичок.
- Залман, ребе делает для меня исключение, - сказал Ицик, высясь в виде величавого бюста, я - его правая рука (насмешливым взглядом он скользил по грани правды и неправды: хотите - принимайте это за шутку).
Если бы Портос был евреем, он в старости, наверное, так же пошучивал бы со своим другом д'Артаньяном.
- Этот осколок недавно только проснулся, - продолжил беседу со мной Ицик. - Чем он все эти годы занимался? Из-за него теперь не разрешают машину водить, говорят: нога слабая, плохо выжимает газ! Уже очередь подошла как фронтовику, цвет можно выбрать - или вороного цвета, или салатного...
Только старики приступили к молитве, прибежал снизу сердитый кладовщик: к ним протекает - нужно проверить. Помешкав, я все же прошел через молельный зал к трубам и, раз уж они не текли, по пути прослушал проповедь.
Раввин говорил о споре мудрецов Талмуда. Кого в первую очередь спасать из двоих тонущих - еврея или гоя? Одни считали, что представителя избранного народа именно за то, что он избранный. Другие - что непременно гоя, чтобы не думали плохо о евреях. А вывод был простой: надо вытаскивать из воды в первую очередь того, кто ближе к берегу...
Когда старики после молитвы сели за трапезу, из кухни вышла красивая башня женской плоти и подала мне тарелку с куском курицы и рисом. Потом она достала зеркальце и потрогала брови, свежекрашенные в парикмахерской.
- Такие крылья! Крылья! - словно подбадривая себя, вслух пропела она. - Я позвоню? - спросила она и растерянным голосом попросила: - Алло, можно Лизу? - И вдруг, переменив будто не только голос, но и горло, бронхи и все тело, закричала в отчаянии: - Лизка! Сука! Это Хая тебе звонит. Не приходи на молитву! Ленчика моего увела да еще в храм ходишь! Он ведь был такой хороший, - тоскливо протянула она в конце. И вдруг снова сменила тон: - Я тебя убью! Нет, не убью, у меня есть трое знакомых парней, я им заплачу, они тебя побьют, такая красавица будешь! Отдай Ленчика!
Я в изумлении от выброса страстей взмолился: не богохульствуйте в своем храме! В ответ Хая принялась мне разумно все объяснять:
- Она Ленчика увела от семьи! Я-то его не уводила от семьи: его на всех хватало...
Ну, разумеется, соперница Лиза приняла вызов: пришла вечером вместе с новозавоеванным Ленчиком на молитву. У нее была такая же палеолитическая красота, как и у Хаи, только волосы авантюрно очень коротко острижены, нежно усиливая притяжение их хозяйки. Они еще и покрашены были в какой-то лунный цвет. Хая появилась, горько глядя на меня (зачем ты ее пустил?), потом села наискосок от Лизы и помолчала. Вдруг резко вскрикнула:
- Отдавай за Ленчика кольцо!
- А ты, оказывается, не такая дура! Оно с печаткой именной - память о маме. Не отдам!
Хая с отчаянием оглядела ее всю:
- Тогда... отдавай сумку!
- Эту не могу, а дома посмотрю, - миролюбиво отвечала Лиза.
Предмет раздора, отзывающийся на имя Ленчик, посидел, поулыбался и пошел на молитву, приняв вид: "А, кому достанусь - тому и ладно!" Хая бешено вела переговоры о сумке, чтоб потом глядеть на ее тисненую кожу и презрительно вспоминать Ленчика, который другой цены не достоин в жизни, мерзавец, соблазнитель, без тебя обойдусь!
Только поздно вечером в синагоге образовался кусок тишины, и я решил устроить смотр своего рабочего места. У входа в сторожевую комнату висела доска объявлений: "Наконец-то мы нашли хормейстера! Приходите попеть", "Для жизни на Земле обетованной ищу женщину соответствующей национальности", "Куплю шекели"... В самой комнате толпилось все - от грешного до святого. В углу стоял телевизор, а в противоположном углу, в сейфе, лежал свиток Торы - на махровом чистом полотенце. И серебряная рука с величественно воздетым пальцем терпеливо ждала до утра, когда ею будут водить по священным строкам.
Отложив в сторону взятого в библиотеке Даймонта ("Евреи, Бог и история"), я открыл блокнот "Черновых записей охраны". Сендерецкий писал красивыми печатными буквами: "Принял дежурство. Не работают сигнализация, телефон и директор синагоги. Вызвал дежурного техника по сигнализации, а к директору кого вызвать, не знаю".
Да, народ Книги - каждый хочет продолжать Книгу собой или через себя.
Сегодня утром я его спросил: "Рая Сендерецкая кем-то вам приходится?".
"Сестра, на пять месяцев моложе..."
"Это как?"
"Двоюродная".
Я пытался ему объяснить, как Рая умудрялась передать в лекциях это ощущение серебряного века: грозы пополам с тлением! Тут у Александра лицо несколько раз быстро просветлело и затемнилось:
"Мне тоже хотелось стать филологом, учился целый год заочно, но из армии каждый раз с боем на сессию приходилось прорываться, просто оставляя куски самого себя!"
Видно было, что слово в Сендерецком бурлит, корешками туда-сюда стреляет, еще вот удобрений просвещения ему подсыпать, и полезли бы пышные купы глаголов!
Ночью звонил прямоугольный голос, служебный:
- Проверьте все - у вас сработала сигнализация.
Я добросовестно обошел синагогу: никого нет.
- Позвоните на пульт! - потребовал милиционер.
Вы ночевали в большом пустом помещении когда-нибудь? Там отсутствие живой души ужаснее присутствия призраков! Все время какие-то автономные воздушные потоки шелестят, имитируя шепот, здание потихоньку садится, неравномерно потягиваясь, как бы располагаясь на долгий сон. При этом подпороговые звуки раздражают слух. Если ты задремал, они плетут сюжеты сновидений, и вот уже мои ноги неравномерно шагают вниз по лестнице, а я стараюсь открыть тюбик суперклея, чтобы склеить там что-то...
В шесть часов ожил домофон и голосом директора сказал: "Миша, впусти". Борис Штерн в своей темно-синей форме и в фуражке с кокардой свирепо поздоровался и спросил, как прошла ночь.
- Да вот - хотели синагогу унести, но я не дал.
- Ну и ну! - властно начал он возмущаться, тыча указательными пальцами, словно укрощая еврейскую вольницу (такое ощущение, что он с трудом удерживается, чтобы не повесить кого-нибудь мысленно на рее, а вообще все было похоже на стрельбу по-македонски). - Эти евреи чего только не придумают! Шестьсот тринадцать запретов и предписаний! Причем запретов больше. Какой тоталитаризм! - кричал он внутрь пустой утренней синагоги, как-то игнорируя надпись справа от ларца с Торой: "ПОМНИ, ПЕРЕД КЕМ ТЫ СТОИШЬ".
- Вы тут антисемитом не станьте невзначай, - сказал я. - На такой вредной работе.
- А кто мне возместит потерю веры в еврейство? Оклад, который я здесь получаю, не покроет крушения моих иллюзий! Почему-то русская женщина может работать на кухне - это кошерно, а открывать в праздник должен я приходить! Вставать в пять утра! - И он отправился в сторожевую комнату досыпать до утренней молитвы.
У меня создалось такое ощущение, что актер работал над своей ролью, набрасывая краски. Но это репетиция, а вскоре он выступит перед настоящими ценителями.
Я стоял и смотрел на непобеленный потолок синагоги - что-то слишком обширная память о разрушенном Иерусалиме! Ведь нужно правоверному иудею оставлять участок примерно в три ладони неотремонтированным. Но начали подходить на молитву старики и объяснили мне, что просто не хватает средств построить высокие леса. Надеюсь, на стаканы-то хватает, которые еврейские женихи должны бить на свадьбах, чтобы напомнить всем о разрушении Храма?
...и вдруг посреди синагоги поплыла деревенская горница моего детства, свадебный стол, а над ним - пылающие самогонным духом вятские глаза. И тут мужики взмывают еще выше! Это они встают - прикипают губами к стаканам и... весело отбрасывают их вниз, вызывая в моей груди изумление: значит, взрослые тоже иногда забавляются, а не просто скучные и всегда работают? Потом гости стали бить тарелки, а кто-то кричал: "Бей мельче - будет жить легче!" Невеста все добросовестно подметала, не упуская ни одного осколка (ведь каждый из них - это будущая увесистая семейная денежка). Кто-то заметил, что тарелка вдребезги - это целка вдребезги, а значит, продолжение рода.
Почему-то я стал рассказывать Ицику, вновь усевшемуся покурить, про персидских ткачей, которые тоже вплетают в ковры нитку другого цвета, чтоб не получилось совершенства, - нельзя конкурировать с Всевышним.
- Вот ты все знаешь, а скажи: что Залман нарушает, поднимаясь по лестнице?
- Ничего, - растерянно ответил я.
- Эх ты! Не зря со мной сам ребе советуется! Залман же с сумкой идет работу делает, а в субботу нельзя ничего переносить!
Потом старики, как всегда перед молитвой, взяли общую тему для рассуждения. Звуковая картина этого собрания была такой: абсолютная тишина, бодрый голос излагает тезис, потом дикие крики, кажется, смертоубийство близится, затем все резко стихает, и звучит другой голос: