Валентин Сидоров - Жаворонок поет, когда поднимается в небо
Во мне вновь вспыхнуло острое желание рисовать. Но я хорошо помнил петуха на печи, видел, как огорчил бабу Елену... Я снова и снова листал хрестоматию... Наконец, решившись, подошел к печи, потянул бабку Наталью за подол:
- Бабуль, а бабуль...
- Чего тебе, внучек?
- А я смогу как этот... Вецианов рисовать?
- Будешь хорошо учиться - сможешь, - уверила меня бабка Наталья.
И правда, картины Венецианова стали для меня тем порогом, перешагнув который я вдруг оказался у великого океана, имя которому - Искусство. Плавать я не умел, но прыгнул в него не раздумывая!..
"У него талан..."
Последнее военное лето я встретил, как обычно, в Коровино. Зимой учился в Москве, в средней художественной школе, а на лето подавался в родные места. Подкормиться и порисовать. Да и грех было, живя на Волге, в двух шагах от Валдая и озера Селигер, не взяться за кисть.
Пока я бродил с этюдником по лесам и весям, к бабушке приходили соседи, молча разглядывали мои рисунки и качали головой:
- Баловство все это. Война идет, а Валька ваш все малюет. Разве это профессия для настоящего мужика? Вот ровесник его, Колька, слесарем стал поди уже... А то...
Бабушка, помолчав минуту, отвечала всегда одно и то же:
- Талан у него...
Только теперь, став художником, профессором в Суриковском институте, понял, как твердая уверенность бабушки в моих способностях помогла мне сделать правильный выбор.
Родительский камень
На фронт из моей деревни ушли тридцать пять солдат, наших мужиков. Собрались все на околице села, у родительского камня. Сколько лет прошло с той поры, а до сих пор вижу, как мужики, встав на колени, обняли святой камень, попрощались с родными, как заголосили бабы.
Тридцать пять солдат ушли из деревни - с войны вернулся лишь один, Василий Филиппович, испытавший все круги ада: и плен, и лагеря, и Сибирь...
Наступил 56-й год. Старики и дети собрались на окраине деревни, у того места, где был когда-то родительский камень. И стали ждать. Не было тогда ни машин, ни лошадей у нас. И Василий Филиппович шел со станции пешком.
Радовались все встрече с Василием Филипповичем и боялись, что спросит он про камень святой.
Незадолго до того какой-то "умник" дал команду камень с околицы убрать. Кому он мешал, не знаю. Вроде новую дорогу собирались тянуть.
Это был языческий камень, святой. Ему поклонялись еще пращуры наши, думаю, еще задолго до православия. Там ямка посередине была, углубление такое. Туда наливали масло и зажигали во время торжеств или праздников. Получалась такая открытая лампадка. Когда солдат на фронт провожали, огонь родины горел в камне...
Не пощадили святыню. Пригнали бульдозер и стали разбивать камень. Тот не давался. И все, кто мог, кто был тогда в деревне, сбежались на это варварство. Но сколько ни просили, ни кричали на бульдозериста, тот никого не слушал. Был бы чужой, не так обидно было бы, а то ведь свой, деревенский, Колька-слесарь, которого мне в пример ставили.
- Сраму в тебе нету, Колька, - голосили старухи, - ведь и отец твой, уходя на войну, тутыча с тобой прощался! Али не помнишь?
Колька в разговоры не встревал, только сопел громче. Наконец кто-то догадался: улучив момент, зажег лампадку в камне. Все ахнули, думали, теперь все, Колька не посмеет.
Посмел, мерзавец! Говорят, сильно пьяный был. Больше того, огонь лампадки подсказал ему, как быстрее разделаться с камнем. Он обложил его соломой и поджег. Осколки потом свалил в силосную яму...
И когда Василий Филиппович подошел к околице, остановился у того места, где был родительский камень, спросил:
- А камень где?
- Нету его, Василий Филиппович, - отозвался кто-то из сельчан.
- Как нету? Куда ж такая громадина могла деться?
- Разбили его, а осколки в яму с силосом свалили.
Василий Филиппович встал на колени у того места, где святой родительский камень был, перекрестился и заплакал...
Об одном жалею: что не написал портрет Василия Филипповича. Все откладывал, думал, успею. Не успел. Жаль. Редкой нравственности и силы духа был человек.
"День Победы"
Наступил май 75-го. Москва не знала такого ликования со Дня Победы. Встречи однополчан, слезы, улыбки. Стоял солнечный, по-летнему теплый день. Возвратившись в мастерскую, подошел к открытому окну и стал слушать чарующие звуки праздничной Москвы...
И вдруг я со всей ясностью увидел, что вот сейчас, в этот теплый майский день, в деревне Подол, где я теперь провожу лето, стоит один перед своим домом, в выходном костюме, при орденах и медалях старый фронтовик и мой друг Сергей Павлович Бахорин. Стоит у дороги, по которой когда-то уходил на фронт. У своего дома, который он отстоял, как отстоял и дома тех, кто не вернулся с войны. Он отстоял и это небо над Россией, такое теплое и чистое...
Как мне раньше не приходило в голову, когда я поздравлял Сергея Павловича с Днем Победы, что передо мной - картина! Я увидел наконец свой День Победы.
Едва добравшись до Подола, ясным солнечным утром поставил холст посреди дороги, прямо перед домом Бахорина, к которому был прикреплен красный флаг, стяг Победы, перед Сергеем Павловичем, согласившимся постоять, "пока хватит сил". И началась работа.
Писал я молча. Казалось, деревня замерла тоже. И тишину нарушали разве что пронзительные свисты стрижей и ласточек. Молчавший Сергей Павлович вдруг произнес: "Вот пикируют!" Война глубоко в нем сидела...
Закончил картину быстро. И до сих пор ее люблю. Верно, что трудно дается, то и дорого.
Сейчас "День Победы" можно увидеть в Русском музее. Но перед этим я успел показать свое полотно в Берлине, Париже, Софии, Турине.
В Италию, в провинцию Пьемонт, меня пригласил ее глава, участник движения Сопротивления синьор Сильвио Велоне. Он где-то увидел мое полотно раньше, потому и пригласил в Турин. Просил очень оставить картину в Италии.
- У меня в отряде был русский солдат, очень похожий на твоего героя, горячо убеждал меня синьор Велоне.
- Не могу, - ответил я, - картина уже затребована в Русский музей. Но я что-нибудь придумаю.
И придумал. Написал для Турина итальянский пейзаж "Дорога на Пьемонт". По этой дороге в прошлом веке часто ездил по "государевым делам" наш посол в Австро-Венгрии и Пьемонте выдающийся русский поэт Федор Тютчев.
Шведский счет
Во время открытия выставки русских художников в Стокгольме ко мне подошел сотрудник нашего посольства и спросил, не найду ли я времени посмотреть картину одного нашего бывшего соотечественника, который хочет подарить ее советскому правительству.
Спустя час у раскрытой двери своей квартиры нас встречал высокий, сухой старик в черном костюме.
- Милости прошу, приглашаю вас в мои хоромы.
Все это было сказано по-военному четко, на прекрасном русском языке. Едва переступив порог, я сразу узнал в полотне, висевшем в гостиной, хорошо знакомую мне картину Николая Петровича Богданова-Бельского "Устный счет". Картина считалась утерянной.
- Батюшки, - невольно вырвалось у меня, - из-за поездки в Стокгольм я не успел дописать главу о творчестве Николая Петровича.
- Какую главу? Куда вы ее должны дописать? - удивился в свою очередь хозяин.
Вижу, что и мой спутник из посольства был тоже немало удивлен таким поворотом событий. И я рассказал, что работаю над книгой о великих мастерах живописи, когда-либо живших или писавших на тверской земле.
- Назвал ее "Край вдохновения". Есть там и глава, посвященная Богданову-Бельскому. Он не только крупный русский художник начала века, но и мой земляк.
- Вы знали Богданова-Бельского? - изумился старик.
Я ответил, что лично знать его не мог по возрасту, но творчество мастера очень люблю и хорошо знаю.
- Это полотно, - показал я на картину в гостиной, - написано в татевской школе. А учитель, ведущий урок, - Степан Александрович Рачинский, профессор математики Московского университета, который бросил кафедру и уехал в деревню обучать крестьянских детей грамоте.
Я все это рассказываю и вижу, как с каждым новым моим словом старик все больше меняется в лице, как у него начала дрожать челюсть.
- Как, вы и Рачинского знали? - только и успел сказать старик, и ему стало плохо.
Мы усадили его в кресло, жена-старушка накапала ему валерьянки. Когда он пришел в себя, мы узнали, что одним из мальчиков, стоявших возле учителя, был он.
- Это я, - говорил он с жаром, - это я, - и показывал на мальчика в лаптях, - это я, художник и меня писал... Это я...
Потом он рассказал, как в гражданскую бежал из Владивостока, как скитался по свету, пока в Стокгольме не приютил их со старухой православный приход.
- Но "Устный счет" я везде возил с собой. Сколько раз мне предлагали картину продать, сулили большие деньги... Мы с женой неделями сидели на хлебе с водой, но картину сохранили. - Он расправил плечи, помолчал и добавил: - И вот теперь мы передаем полотно Богданова-Бельского "Устный счет" советскому правительству...
