Надежда Лухманова - Жизнь
— Цветущую, беззаботную, самонадеянную молодость… Да, этого не вернёшь!
И он заходил по комнате.
Ведь, в сущности, вся семья Комковых была для него чужая и, за исключением Кати, несимпатичная. Он познакомился с ними четыре месяца тому назад и уже месяц как считался женихом. Это было у Жабриных на вечере. Он приехал, как всегда, повинтить и скептически улыбнулся, услышав от хозяйки, что затевается артистический вечер. Читать будет Екатерина Николаевна Комкова, дочь небогатого чиновника, приготовлявшаяся на сцену в виду её несомненного таланта. Партия винта так и расстроилась в этот вечер, хозяйка конфисковала карты. И вот, стоя в рамке входной двери, тоскливо прислонившись к полузакрывавшей его портьере, Варгутин увидел, как на импровизированную эстраду вошла молодая девушка. Он сразу охватил её взглядом и заметил, что она — белокура, стройна и, несмотря на высокую грудь и здоровый цвет, лица, смотрит хрупкой и нежной лилией. Вся в белом, волнистом и пышном как пена, с причёской прошедших годов, обрамлявшей её белый, открытый лоб, она одним своим появлением на этой эстраде точно освежила и согрела всю залу. Опущенные веки её дрогнули, длинные ресницы взмахнулись, и тёмный, точно ушедший в глубину, взгляд скользнул вперёд и, как бы случайно, остановился на стоявшем в дверях Петре Николаевиче.
Варгутин сразу поддался чарам. Белая девушка, мягко освещённая сверху молочными шарами люстры, напомнила его сердцу всё: и песнь жаворонка, и трепетную тень перистой зелени над озером, и полёт бабочки, и робкое весеннее солнце — словом всё, что пробуждает в человеке дремлющую потребность поэзии и идеала.
Прямой и честный, осторожный с людьми и строгий с собою, далёкий от света и женщин, Варгутин не мог подозревать, что дома перед всеми зеркалами, при всяком освещении, эта девушка, жаждавшая театральных подмостков, подолгу изучала свои эффекты: позы и взгляды.
Чтение Кати несколько расхолодило Варгутина; выбор стихотворения и дикция — всё было напыщенно, поэтические картины теряли в её передаче своё значение, отдельные слова бессмысленно подчёркивались и звенели, переливаясь в пустых звуках. Раздались аплодисменты, девушка наклонила головку и, не улыбнувшись, с усталым, но вдохновенным видом покинула эстраду.
Варгутин не танцевал, но, когда он стоял у окна зала и следил за мелькавшим белым облаком, видение приблизилось, и на пустой стул, за спинку которого он машинально держался, опустилась Екатерина Николаевна Комкова. Снова её странный глубокий взор медленно поднялся и остановился на нём. Завязался разговор; потом он повёл девушку к ужину, познакомился с её ничтожным отцом и пустою матерью, на другой день сделал визит Комковым, а через три месяца, придя в их неуютную, холодную гостиную, застал Катю в слезах — от потерянной надежды поступить в театральную школу, и — сделал ей предложение.
С тех пор прошёл ряд минут, блестящих, как счастье, и часов, оскорбительно глупых, пустых, внёсших сумбур в его жизнь и в его понятия и впервые расшатавших его нервы. Счастье было чисто физическое — от взгляда, улыбки, нежного слова, робкой мимолётной ласки; утомление было нравственное, — от фальши, лжи и напыщенности всей мещанской семьи Комковых. Расходы были громадные и никакие суммы не спрашивались у него просто: они выпрашивались низко, под разными предлогами и шли всегда не на то, на что были взяты. Но отрезвление ещё не начиналось, и Пётр Николаевич был убеждён, что стоит вырвать Катю из семьи — и она сдержит то, что обещают её глубокие глаза, что скрывается под её белым гладким лбом, что он видит сквозь её нежную улыбку на самом дне её детской души. Его мучило только то, что свои 42 года он считал не соответствующими её 19; но он готов был на все жертвы, лишь бы она приняла за твёрдую землю тот мост иллюзий, который он перекидывал от своей осени к её цветущей нежной весне.
Сестру Кати, горбатую Варю он почти не знал. Весь ослеплённый Катей, он даже не останавливался на мысли, что это детски маленькое существо — уже взрослая, 22-летняя девушка, в которой искусственно убиты все порывы молодости, все нормальные требования жизни.
Присутствие Вари до того не замечалось в семье, что часто за обедом мать забывала передать ей тарелку супу или жаркого и уже только потом со смехом говорила:
— Молчи больше и без еды останешься!
Варя много молчала; в своих всегда тёмных и плохо сшитых платьях она неслышно двигалась среди семьи, но чаще всего сидела по углам или на своём любимом месте, — в глубокой нише окна, за портьерой, почти всегда с какой-нибудь книгой.
Едва ли Варя была особенно добра. Взгляд её сухо и строго останавливался на всех; рука, протянутая для приветствия, не умела пожать тепло и дружески. Голос у неё был резкий, и её ответы и замечания выходили особенно едки и отрывисты. Только однажды…
Варгутин, приехав не в назначенный час и не застав никого дома, прошёл в крошечный кабинет своей невесты написать ей два слова. Спиной к нему стояла Варя. Через её голову он видел на столе открытый большой картон и в нём подвенечный флёр-д'оранж [1]. Варя стояла с руками, стиснутыми за спиной, как бы затем, чтобы избежать искушения тронуть цветы.
Варгутин видел, как вздрагивали её плечи, и вдруг услышал тихое, невыразимо грустное рыдание девушки и невольно сделал шаг вперёд.
— Варя!
Варя рванулась, увидела его и с широко раскрытыми, прекрасными глазами, полными слёз, пробежала мимо. Она больше в этот день не показывалась…
* * *Камин догорал, а Варгутину не хотелось звонить, чтобы подали лампу, и он всё ходил по широкому кабинету. Сумерки сгустились; в окно с неопущенной шторой, глядел, мигая, уличный фонарь. В сердце Петра Николаевича чувствовался какой-то тревожный, нервный страх; иллюзии и мечты разлетались; он вспомнил как сегодня, когда по обыкновению приехал со службы обедать к Комковым, его встретили каким-то шушуканьем, переглядыванием, точно подталкивая друг друга сказать ему что-то особенное, и как, наконец, Катя, наливая ему рюмку вина, спросила:
— Вы где сегодня вечером, Пьер?
— Я? Сегодня?
Он опешил, так как накануне ещё Катя просила его этот вечер ехать с нею в Александринский театр. У него даже не хватило памяти сказать, что он взял ложу, он только мог на вопрос ответить вопросом:
— А где же вы сегодня?
— Мы? — Катя заглянула ему в глаза. — Я огорчу вас. Я ведь помню, что мы хотели ехать в театр, но моя тётя больна, и мы все отправимся сегодня к ней на весь вечер.
Варгутин никогда не слыхал ни о какой тётке.
— Больна? Какая тётя?
— Мамина двоюродная сестра, старушка, вы её не знаете… она у нас редко бывает… но перед свадьбой… я бы хотела, Пьер, у всех побывать, у всех своих, чтобы не говорили, что я горжусь.
— Да, уж и то говорят, — перебила мать несколько путавшуюся Катю, — говорят, что мы подцепили себе богатого зятя, так и занеслись.
Как всегда, пошлость будущей belle mère [2]сразу подрезала у Варгутина всякую охоту разговаривать, и он встал из-за стола.
— Сейчас уезжать, или можно выкурить сигару? — спросил он, улыбаясь, Катю.
— Ах, конечно, курите, мы не спешим.
В это время в прихожей раздался громкий звонок. Катя вздрогнула и кинула взгляд на мать. Комкова встала и поспешно вышла в прихожую, а Варя, сидевшая в стороне с книгой, вдруг громко и неестественно расхохоталась.
— Кто это звонит? — как-то глупо, не обращаясь ни к кому собственно, спросил Варгутин.
Катя, вся красная, что-то горячо и резко выговаривала Варе. Старик Комков, пережевав последний кусок, проглотил и, медленно утираясь салфеткой, ответил, хихикая:
— Много будете знать — скоро состаритесь. Вот женитесь, будете понимать женские перевёртки, а теперь трудненько вам… трудненько!
И, посмеиваясь, он ушёл в свою комнату.
В прихожей кто-то глухо и быстро говорил, слышался мужской смех, звякнули будто шпоры и вновь хлопнула дверь.
Комкова появилась обратно и вдруг затараторила о совершенно посторонних предметах. Пётр Николаевич скоро простился, уехал домой и сел у топившегося камина. Глядя на фантастический грот горевшего угля, неясные мысли бродили в его мозгу, несознанная тревога сжимала его сердце.
— Это же пустяки, пустяки, моя фантазия! — шептал он, останавливаясь у стола и барабаня по нём пальцами. — Неужели всё ложь? Меня выпроводили как лишнего, грубо, без церемоний!.. Чьи же шпоры звенели?.. Мальчевского?.. Того самого нахального богача-юнкера, которого он просил, ради приличия, не принимать в дом своей невесты?..
Он подошёл к окну, открыл форточку. Резкий ночной холод ворвался в комнату. Деревья сквера, на противоположной стороне улицы, стояли, как бы покрытые фосфорической пылью. Полный месяц медленно плыл по тёмному небу. Засыпавший город досылал к нему смутный гул замиравшей жизни. И вдруг боль сомнения захватила с такой силой его сердце, что он пошатнулся и, не думая уже больше бороться с сомнением и ревностью, захлопнул форточку, схватил шляпу, перчатки, вышел на лестницу и позвонил у своей двери, чтобы её заперли за ним.
