Глеб Успенский - Бог грехам терпит
— Да ну тебя!.. Ты говори дело, а не рассуждай. Говори, что было дальше…
— А дальше было, что как оглядели мы человека… одним словом, голова расшиблена, и рука болтается… Вспомнить даже нехорошо, перед богом!.. Ну, оглядели; кучер и говорит: "Надо хозяину доложить". Пошел я к хозяину и говорю: "Так и так. Расшиб человека…" — "Неужто до смерти?" — "Так точно…" Ругал-ругал он меня; говорит: "Иди, объявись в части". Ну, пошел я опосля того в часть… Искал-искал участка — пропади он — насилу нашел. Пришел, все спят. Ждал, ждал, наконец того, выходит какой-то… Стал меня увспрашивать: "Зачем?" Я говорю: "Так и так. Пришиб человека". Ну, рассказал ему — что мне? Нешто я виновен? Что мне его бить-то?.. Рассказал. Ну он записал. "А дубина, говорит, где?" — "А дубина, говорю, там в куфни осталась". — "Пошел, принеси дубину! Она также требуется". Пошел. Принес им. Отдал. Ну, посадили в темную. Поутру связали руки, повели в другое место. Опрашивали. Ну, что у меня спросят, то я отвечал. Через два месяца суд был. И опять все то же. "Ты убил?" — "Я". — "Как?" — "Да вот так: сначала, мол, в бок, должно быть, я его — ну, а потом по темю". — "Чем?" — "Дубиной". — "Признаешь?" — "Она самая". — "Виновен ли ты?" — "Чем я виновен? Сказано, бей! — я и бью… Нам что прикажут, то мы и исполняем"… Подумали, посудили, писали, говорили, потом вышли и говорят: "Ну, ты не виновен, ступай!" Ну, я и пошел…
— А купец?
— Купца было тоже притянули, только он говорит: "Как же не караулить? У меня в дровах капиталы… Воровство беспрестанно… Полиции не дозовешься… А почем я знал, что он эдак караулить будет?.." Ну а я-то почем знал, что там такое? Слышу — шабаршит, я его и хлестнул… Так и вышло дело: и я не виновен, и купец не виновен… Ну только, жид эдакой, не взял меня к себе потом. "Ты, говорит, больно уж сурьезно взялся служить. Я тебе только посулил шесть целковых, а ты и то уж человека убил; а как я тебе деньги-то в руки дам, так ты, пожалуй, и не таких делов наделаешь с дубиной-то своей!" Взял солдата, а меня отослал… Вот жид какой!.. Ну, чего еще вам?
— Все нешто рассказал?
— Все… Ничего больше не надо?
— Ну, коли все, ступай!
Малый вихрем взвился по лестнице; а буфетчик вновь принялся за рассуждение.
— Вот как вышло, — сказал он. — Кажется, уж как бы не заточить парнишку наглухо: убил и голову расшиб — все явно, а разобрали дело, вникли, обсудили, ан человек-то и оправился… Вот про то-то я и говорю: коль скоро ежели человек виновен, то ты его накажи; но ежели человек хотя бы и видимостью был злодей, то ты его оправь, а невиноватого наказывать — по-моему, не есть справедливость… Так я думаю…
— Н-да! — проговорил тот купец, с которым буфетчик главным образом вел беседу, вылил из бутылки в стакан остатки пива и прибавил: — Оно бы посправедливее-то лучше бы было… то есть… поступать. Дай-ка еще бутылочку!
Буфетчик откупорил бутылку, отвертел со штопора пробку, приткнул ее на старое место и, выйдя из буфета, принес и поставил ее перед своим собеседником. В это время с другого дивана поднялся и встал, расправляя ситцевую рубашку на огромном животе, другой из проезжавших купцов, человек добродушного вида и исполинского роста. Поднявшись, он взял буфетчика за руку, повыше локтя, и с тонкою улыбкой на лице проговорил:
— Ну, а мужик-то, почтеннейший господин, он-то как будет: виновен или не виновен?..
— Который?
— А вот который кончину-то принял, старичок-то… Куда мы его. с вами должны определить? Ведь как-никак, а уж положительно можно сказать — нету человека! Был, ходил, богу молился, все прочее, и, однакож, вот не оказывается… Ну, он-то как? На каком положении будет?
Буфетчик на мгновение как бы опешил от этого неожиданного вопроса, поставившего его в большое затруднение; но общий смех вывел его из этого положения. Вместе с прочими захохотал и он…
— Да, вот вы про что!.. Я думал, что про какого-такого мужика… Да, это дело такое, что можно сказать внезапное.
— Вот то-то и есть! — продолжал толстяк. — У нас всё так-то. Все невиновны, а глядишь — кто-нибудь и протянул ноги… между прочим.
— Действительно, бывает! — безропотно соглашается буфетчик, опять поместившись в своей конуре. — Точно, бывает и так.
— Быва-ет-с. То есть вот как бывает!.. Уж это нам известно… Старичонок этот по крайности тем оплошал, что под дровами шлялся… Все же хоть мало-мало касание было: не ходи под дровами… А то вот как бывает: сидит человек, ни в чем не замечен, бога чтит, начальникам повинуется, все честно исполняет, а между тем — ни оттуда, ни отсюда — хлоп его по шее, да по уху, да в спину, да об земь, да опять по шее, да опять в обе щеки, да по земи-то брюхом, да перевернут, да каблуком, да рылом-то потыкают в помойную яму… А потом вот по-вашему и выходит: "никто не виновен!" И кто рылом в помои тыкал — и тот чист, как голубь. И кто брюхом тебя по земле волок — и тот не виноват!.. Да, наконец, и тот, кого уродовали, — тоже оказался не виновен… "Ступайте, ребята, по домам!.. Все вы невиновны!" А между тем идет человек домой и хоша сосчитан за невиновного, а ведь морда-то у него изуродована как бы то ни было… Невиновен-то он невиновен, а у него все же трех зубов нету в скуле, да рука сломана, да сраму он принял с три короба. Это как надо понимать по вашему мнению?
— Н-нда! — произнес буфетчик, совершенно притихнув и не пытаясь разглагольствовать. — Это уж не благосклонно.
— Вот то-то и оно-то. А виноватых нет… Один говорит: "у меня бумага!" И другой тоже говорит: "у меня бумага!" И у третьего тоже бумага с собой… Да позвольте, господа, что же это такое?.. У вас у всех бумага, а ведь у меня собственная шкура! Бумаги-то ваши я за три копейки куплю сколько хошь, а рожу-то я, братцы вы мои, новую не куплю нигде… Ведь, кажется, есть разница?
Купец-великан, говоря это, заметно волновался; он делал руками жесты, краснел и наконец, запыхавшись, сел на средину своего дивана.
— Вот как бывает-то, господа!
— Бывает. Верно! — поддакнул один из живорезов. — Обмордуют, а виноватого нет.
— Ну вот! — сказал купец. — Уж, стало быть, было что-нибудь и с вами?
Но живорез только крякнул, припал губами к блюдечку и ничего не отвечал.
— А с вами, — спросил гиганта один из военных, — тоже было что-нибудь вроде этого?
— Не то что "вроде", а такое было, что, кажется, ежели бы я дозволил разыграться своему карахтеру, так бы и пропал без остатку…
— Да из-за чего же?
— А вот уж этого не могу точно сказать!.. Из-за чего вон старику парень башку-то проломил? Вот так и тут. Видите, какое дело…
Гигант немного поуспокоился и начал: — Главная причина… надобно в первых словах сказать про мою болезнь. Видите, какой у меня живот!
— Да что же, неужели живот может играть какую-нибудь роль в истории подобного рода? — прервал рассказчика один из военных.
— Играть?.. Да тут такую роль разыграли, что и татарину того не пожелаю!
— Из-за живота?
— Вот то-то и есть главная причина, что путем сказать-то ничего не могу на этот счет. Уж буду говорить, как было, по порядку.
— Очень любопытно!
— Так вот, изволите видеть. Вот живот этот самый — корень и есть всего… Живот у меня стало раздувать с детских времен. Докторов в ту пору хороших не было, лечили нашего брата знахари да солдаты. Жили мы в деревне, мельницу держали — большая была мельница. Вот и лечил меня один такой-то лекарь. И мазал, и пить давал, и за ноги тряс — словом, окончательно все нутро мне испортил, так что с тех пор беспрестанно я лечусь и беспрестанно страдаю, даже и сейчас лекарство со мной… Н-ну, хорошо. А живу я, надо сказать, с женой, с детьми под уездным городом Сусаловым, на мельнице. В город езжу часто. Вот года три тому назад познакомился я в городе с аптекарем. Приехал какой-то новый аптекарь. Думаю: "Дай пообзнакомлюсь, не поспособствует ли он мне насчет живота". Познакомились. Человек молодой, хороший, добрый парень. Выслушав меня, подумал и дал пирюли… Дал коробку. "Принимай, говорит, так-то и так-то. Того-то не ешь, того-то не пей". Наставил… Вот стал я принимать; вижу — лучше. Коробку опростал, другую, так и пошло. Только вышло такое дело, что нутро-то у меня стало требовать этих пирюлей все больше да больше. Как чуть нехватает — смерть. И стало так, что, бывало, коробку-то в неделю изводишь, а тут и на день нехватает. Стали мы с аптекарем толковать; подумал он. "Опасаюсь я, говорит, как бы чего не вышло", — ну, однакоже, стал отпускать на свой страх. И стал он мне такие пирюли делать, что в одну по три порции делал лекарства, а наконец того, начал вертеть это… с грецкий орех, стало быть, на один прием. Глотаю их — ничего, вреда нету. Вдруг, судари мои, уезжает мой аптекарь. "Куда?" — "Так и так, проторговался. Нет расчету! Надо поискать счастье где-нибудь в другом месте". Жаль мне его было, добрый парень, да и помогал мне, а делать нечего — уехал. Стал я опять кое-как лечиться, все по докторам, все по докторам… Проходит таким родом с год или с полтора, и надумали мы с женой выстроить домик в губернском городе… Сами знаете, ребятишки подрастают, учить надо. Хочется, как получше, да и не бедняем — славу богу, найдется, чем поплатиться. Подумали-подумали, съездили, купили место и стали строиться. Вот я и езжу на постройку-то — когда дня на три, когда дней на пять. Частенько и в Москву приходилось ездить за материалом. Губернский-то город стоит на машине, всего от Москвы восемьдесят верст, три часа езды. Вот я и рассчитал, что мне выгодней в Москве материал-то брать, то есть, например, гвоздь, скобу и все прочее по обиходу… Вот таким-то родом еду я раз в Москву, глядь — сидит в вагоне мой аптекарь… "А, друг любезный! откуда? как, что, куда?"… Обрадовались оба. Ну, слово за слово, он мне про свое, а я ему про свое. Был, вишь, в каком-то городе, да опять не поладилось, едет в Москву. Ну, и я ему рассказал, что вот, мол, строюсь. Зашла речь и насчет болезни. "Братец ты мой, говорю, сделай божескую милость, нельзя ли, отец родной, пирюлек мне твоих приспособствовать! Смерть моя!"
