Иван Гончаров - Письма (1842-1851)
Я. Щ<еткин>.
Не знаю, доволен ли ты будешь, любимый Аполлон, что после уничтожения Яков Александровича я начала беседовать с тобою; во всяком случае ты знаешь, что люди более или менее эгоисты; а потому я очень рада, что он вовремя исчез и доставил мне удовольствие поболтать с тобою. В эту минуту мне всё тебя напоминает, я пишу в твоей комнате, где так часто мы с тобой, сидя на диване, мечтали, пели, болтали, а теперь осталось одно воспоминание. Грустно, очень грустно было нам всем лишиться такого милого собеседника, и теперь в утешенье достаются только письма ваши, которые тетинька сообщает нам. Что сказать тебе интересного о петербургских, до меня, кажется, все постарались удовлетворить твое любопытство. - Сегодня виделись с Толстыми, которые мне поручили от них кланяться тебе и дядиньке. Лиза, кажется, со всяким днем хорошеет. Пепиньерки по-прежнему милы, и хотя я с ними редко вижусь, но всегда говорим о тебе. Конечно, это иначе и быть не может, желая поддержать с ними их любимый разговор, я вполне удовлетворяю себя.
Расцелуй за меня покрепче любезного дядиньку и пожелай ему от меня успеха во всех его предприятиях. Прощай, cher cousin, будь здоров, весел сбереги хоть самое крошечное местечко в сердце своем для истинно тебя любящей Junie.
Евг. П. МАЙКОВОЙ
11 октября 1842. Петербург
Препровождаю с человеком взятые мною в воскресенье 1 и 2 №№ "Москвитянина", и так как Владимир Андреевич позволил мне пользоваться и следующими, то Вы очень обяжете меня, милостивая государыня Евгения Петровна, если пришлете не следующие два номера, потому что я уже читал их прежде, а 5 и 6 или 7 и 8, какие у Вас случатся под рукой и какие Вы, разумеется, не читаете сами. Наконец, если этого ничего нет, то присылкою последней книжки "Отеч<ественных> записок" Вы докажете, что в числе Ваших бесчисленных достоинств, начиная с молодости и красоты, - третье место занимает - любезность в высшей степени.
За ожидаемое одолжение надеюсь на завтрашнем бале Вашем лично благодарить Вас: тогда, если угодно, по порядку исчислю и следующие Ваши достоинства, кроме вышеупомянутых.
Покорнейший слуга Ив. Гончаров.
11 октября
С. С. ДУДЫШКИН, И. А. ГОНЧАРОВ и Вал. Н. МАЙКОВ
- А. Н. и H. А. МАЙКОВЫМ.
14 декабря 1842. Петербург
Набожно перечитываю твои письма, Аполлон, слежу за твоими путевыми впечатлениями и жалею, что не могу разделять ни твоих радостей, ни горестей. Мне часто мечтается, как бы приятно вдруг, неожиданно встретиться нам в Риме! Например: вы с Николаем Аполлоновичем отправились удить в Тибре. Река спокойна, виды очаровательны, солнце погружается в Средиземное море; однако рыба не идет на уду. Вы мечтаете, мысль ваша далеко, может быть, и в Петербурге. В это время кто-то также с удочкой сходит на берег, приближается к вам и, считая вас итальянцами, заранее приготовляет итальянскую фразу: "Bona sera, signore, ловится ли рыбка и как ловится, и когда..." Потом он долго всматривается в вас, и вместо всяких фраз вы слышите за собою крик: "Ах свинья, Аполлон!... это ты..." Он бросается к тебе опрометью, запинается за камень... и бух в воду!.. - "Ах, черт тебя побери! ну, брат Аполлон... это ты..." - Ты видишь перед собой Степана без шляпы, полувымоченного падением в воду, в дорожной блузе, в Италии с русскими поговорками, с русским сердцем. Ох, если бы это сбылось. - Да нет! этому не быть! Еще я часто воображал встречу нашу на Симплоне или на Сен-Бернаре. Я представлял, будто я карабкаюсь на гору, беспрестанно бранюсь и сержусь на камни, которые обрываются и сбивают меня с ног; а вы идете с другой стороны и слышите чей-то голос: "Ну гора!... и в Юках меньше... когда, бывало, утром бежал пить чай..." В это время глыба снегу обдала говорившего с ног до головы, он отряхивается, протирает глаза и видит перед собой как будто Аполлона, еще раз протирает глаза - опять Аполлон, трет глаза без милосердия, и всё перед ним Аполлон: "Аполлон, это ты", - и Степан душит тебя в медвежьих объятиях.
Бывают у меня такие мечты, когда сижу один, возвратясь с урока, когда курю трубку и, следовательно, фантазирую. А после опять целый день не мечтаю, опять учу весь свет, опять служу. А уж кого я не учу, и чему я не учу? Всех учу и всему учу. Я наконец до того заучился, что читаю латинскую элоквенцию в одном доме, да ведь так читаю, так гнушу в нос по-шнейдеровски, что хоть бы и тебе поучиться, несмотря на твое необыкновенное знание классических языков и анекдотов. О! я настоящий педагог - плешив и важен! Надеюсь со временем, а может быть, и при жизни, мне воздвигнут памятник, за труды на поприще народного просвещения, славный памятник! Бюст мой будет одет в длиннополый сюртук, персона моя будет держать в руках ферулу, длинную ферулу, лицо будет сиять важным самодовольствием педагога, разоблачившего какую-то истину, прежде недоступную ученикам. - Да, у меня много надежд в будущем!
Прощай, прощай!
Дудышкин.
Еще раз напоминаю о себе: знаю, что голос с родины, чей бы он ни был, дорог вам теперь, а старого приятеля и подавно! Итак, приветствую Вас, бесценный Николай Аполлонович, и Вас, милый Аполлон, - Вас вдвойне: сегодня 14-е декабря, по новому стилю 26-е, - день Ваших именин: вспомните ли Вы о Вашем бедном русском патроне - св. Аполлонии? Куда! Да и как вспомнить, когда там есть Аполлон Бельведерский! не ему ли поклонитесь Вы сегодня, не у его ли подножия проведете этот день? как иначе: наш святой побледнеет перед языческим богом! Очень благодарен, что напомнили о старом, добром и милом товарище Матвее Бибикове. Если он еще в Риме - мой сердечный поклон ему. Забуду ли когда-нибудь его милое товарищество, его шалости, его любезность? Наденет, бывало, пришедши в университет, первый встретивший ему вицмундир, какой увидит на гвозде в передней, потом срисует с профессора карикатуру, споет что-нибудь в антракте, а в самой лекции помешает мне, Барышеву и Мину - слушать: и так частенько проходили наши дни. Это тот самый Бибиков, который для диссертации Каченовскому выбрал сам себе тему: о мире, о войне, о пиве, о вине, о..., и вообще о человеческой жизни. Что сказать вам еще: у вас по-прежнему по воскресеньям сбираются те же лица поболтать, покурить или помолчать глубокомысленно, и все веселы, только все жалеют о вашем отсутствии. С Валерушкой мы видимся довольно часто: он тоже не забывает меня. В институте - скучновато: Натал<ья> Ал<ександровна> скучает: название блаженных не существует, да и пепиньерки стали не те; живут в затворничестве. Вы мне там подгадили раз, и я после Вас подгадил Вам зело - да всё пошло к черту. Прощайте, прощайте.
Если не узнаете меня по почерку, то подписуюсь:
Гончаров, иначе принц де Лень.
Любезный друг Apollo, я приписываю тебе потому, что нечего писать и описывать. У нас ужасная скука; с институтом кончено, любви нет; место ее заменил преферанс. Я ни в кого не влюблен и занимаюсь сельским хозяйством. Впрочем, буду писать подробно в следующем письме.
Валериан.
пепиньерки стали не те; живут в затворничестве. Вы мне там подгадили раз, и я после Вас подгадил Вам зело - да всё пошло к черту. Прощайте, прощайте.
Если не узнаете меня по почерку, то подписуюсь:
Гончаров, иначе принц де Лень.
Любезный друг Apollo, я приписываю тебе потому, что нечего писать и описывать. У нас ужасная скука; с институтом кончено, любви нет; место ее заменил преферанс. Я ни в кого не влюблен и занимаюсь сельским хозяйством. Впрочем, буду писать подробно в следующем письме.
Валериан.
1843
A. H. МАЙКОВУ
2 марта 1843. Петербург
2 марта.
Несколько дней тому назад Владимир Андреевич получил Ваше письмо, любезный Аполлон Николаевич, и как это было в департаменте, то он дал его прочесть и мне. С жадностию читал я Ваши и папенькины строки. Ваши беглые замечания, краткие известия о чужих местах и людях, наконец, о самих себе до крайности любопытны. Может быть, такие письма неудобно бы было напечатать, потому что они писаны без всяких литературных затей и претензий, но зато они трепещут частною, мелкою занимательностию, драгоценною для Вашей семьи и друзей. Ватикан, Колизей, рафаэлева Мадонна и потом, среди всего этого вы с Николаем Аполлоновичем, да русский купец из Флоренции с гречневой крупой - всё это составляет прелюбопытную смесь, нечто вроде итальянских макарон с русской кашей. Но зато что за отрада читать это, и с каким нетерпением ожидаешь приезда Николая Аполлоновича! Вероятно, он, по своему обещанию, теперь уже в пути - оттого я и не обращаюсь к нему. Я не думаю, чтобы кто-нибудь вернее его мог передать всё виденное и слышанное: так он зорок и наблюдателен. Послушаем, послушаем! А теперь скажу несколько слов о присланных Вами стихах, хотя Вы и не требовали моего мнения, но - старая привычка! Притом же, прочитавши Ваше письмо, я пошел к Евгении Петровне, и мы опять вместе прочли стихи - и тут же учинили им разбор в нескольких словах, которые она просила записать и отослать к Вам, что и исполняю.
