Шломо Вульф - Убежище
Я вдруг представила, как перед ее внутренним взором одновременно возникали какие-то таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку звездного неба, как на этом построении она видела нас детьми и стариками, наш первый вздох и последний выдох. Видимые только ей наши генетические особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших родителях, явных и тайных пристрастиях, надеждах и планах. Неизвестная человечеству давно сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое могло быть в других руках и грозным. Именно так я воспринимала в своих умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и стала примерять на себя приобщение к еврейству. Что бы ни говорили в нашей интернациональной стране о смешанных браках, но русская, став женой еврея, должна перестать быть русской. Ведь сами эти наши евреи - русские только внешне, по образу жизни и ролевой функции, но не внутри самих себя. Эту-то чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у берега холодного моря я еще раз почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка и не пыталась околдовать Феликса. Она обращалась только ко мне, доверяла только мне, препарировала только мою душу - под насмешливо-снисходительным взглядом вроде бы обычного в повседневной жизни парня, мгновенно и интуитивно включившего свою национальную защитную идею, помощнее, пожалуй, индийской, принесенной сюда цыганами...
Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, - она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, - придешь к нищете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле."
Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором - на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре...
По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! -- крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел...
Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнула под своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы.
Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты, а уже в нескольких десятках метров был душный и сырой мрак чухонского леса.
Какой же мощью надо обладать, подумалось мне, чтобы различить будущее не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах...
***
Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный момент мужчина.
Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.
"Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, - бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки хуй заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, - поправил его попыхивающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. -Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов.
Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки.
Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет - она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды.
Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...
***
И вот уже иная декорация в том же акте - чистая скользкая тропа, поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозртельного вида мясом. На нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши городские плащи.
"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, - пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой с первого же разговора начал о каплях на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? - не слезала я с взволновавшей меня фразы. - Это что, серьезные намерения? Сказал бы для начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного." "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот."
