Булат Окуджава - Утро красит нежным светом
Мы встретились с Юркой Папинянцем на вокзале. Наш путь лежал в Кахетию, где размещался наш неведомый и замечательный 10-й ОЗМД. Поезда ходили редко. Вагоны брались с боем. Кое-кто умудрялся ехать на крыше. А мы с Юркой даже не пытались врываться в вагон, а сразу влезли на крышу. Было страшно, но до утра вытерпели.
Мы думали, что увидим большой военный городок, где ряды минометов перемежаются с рядами танков, орудий, броневиков, а увидели райское местечко с двухэтажной школой, где размещались штаб и столовая да жили командиры. А совсем недалеко, на старом винограднике, были разбиты парусиновые палатки, в которых предстояло жить нам, солдатам. Командиры и сержанты - все были люди бывалые, кадровые, а солдатами предстояло стать нам - девятиклассникам и десятиклассникам из Тбилиси. Нас съехалось около ста человек. Кто в чем. Шли дни, а об обмундировании никто не заикался. Единственное, что всем нам выдали, были [121] широкополые шляпы защитного цвета, предназначавшиеся для горных войск.
Шли дни. Мы обучались минометному искусству с раннего утра до позднего вечера.
- Батарея, смиир-р-на! - кричал сержант Ланцов, и вдруг его взгляд упирался в кого-нибудь из нас, ну, допустим, в меня, и он багровел и командовал: - Акаджав, два шага вперед шаго-о-ом марш! (Он никак не мог привыкнуть к моей фамилии, ему все время казалось, что окончание ва должно относиться к женщине.)
И я делал два шпага вперед. И он подходил ко мне.
- Что это вы расхлябанный какой! - начинал он грозно. - Не выспались?..
Но затем на лице проступала скорбь, и он добавлял тихо и обреченно:
- А ну, подтянись...
Я подтягивался из последних сил, я делал все возможное, чтобы выглядеть солдатом, но что я мог? Бахрома на моих брюках подступала к коленям, от футболки оставались рукава да кокетливый воротник. Нынешние хиппи взяли бы меня за образец, но они тогда еще не родились, а мы торопились на фронт. Поэтому сержант Ланцов махал рукой и отправлял мен я в строй.
Затем звучала команда: Шагом марш! Запевай! Мы дружно ударили босыми ногами в алазанскую пыль, и я запевал:
- Утро красит нежным светом...
Наконец нам раздали настоящие карабины и брезентовые патронные сумки. Был грандиозный праздник.
- Вот видишь, - филисофски заметил Папинянц, - я же говорил: постепенно все будет...
И действительно, вскоре мы познакомились с настоящими гранатами, и наши командиры кинули несколько в овраг. Запахло порохом. Однажды вечером после отбоя нам всем раздали по две гранаты, и по два запала, и по брезентовому чехлу с двумя кармашками для гранат и с двумя отделениями для запалов. [122]
- Значит, так, - сказал сержант Ланцов. - Граната сама не взорвется, но ежели мы в нее вставим запал, вот так, затем выдернем чеку, вот так, тогда можно бросать...
- А можно не бросать? - пошутил кто-то.
- Можно и не бросать, - с усмешкой сказал сержант Ланцов. - Сделайте все, как положено, отойдите во-о-он туда и положите гранату в карман...
Охотников, разумеется, не нашлось.
- Все поняли? - спросил сержант.
- Все! - крикнули мы нервно.
- Учтите, - добавил он, - запал - штука нежная... А теперь наденьте гранаты на пояс, как положено, и расходись по палаткам спать.
- Прямо с гранатами?!
- Ага, - сказал сержант, - и чтоб не вздумали кто снять.
Я лежал на своем матрасе и боялся дышать. Гранаты упирались в бок.
- Юрка, - спросил я едва слышно, - ты не помнишь, если запал отдельно от гранаты вдруг взорвется, она тоже взорвется или нет?
- Не помню, - прошептал он.
- Ребята, - сказал кто-то, - главное - во сне на нее не лечь. Главное - не давить на нее, проклятую...
- Разве она от давления взрывается тоже? - спросил я.
- Кто ее знает, - ответили из темноты, - а лучше не давить...
Прошло еще некоторое время, и внезапно прекрасным, как это говорится, кахетинским утром повели нас в баню, откуда мы вышли обмундированные с головы до ног. Правда, это тоже была не совсем новая форма, и, может быть, маленькая латочка на левом плече моей гимнастерки была на месте, куда однажды ударила вражеская пуля... По все равно мы выглядели настоящими солдатами, нам выдали настоящее оружие, и мы были готовы помериться силами с фашистскою ордой, и эшелон увозил нас из райского местечка... Вот так это было. [123]
Я рассказал обо всем этом недавно моему знакомому. Мой знакомый, человек пожилой, серьезный, послушал и сказал:
- Наверное, вы не выдумали... Но ведь время какое было - суровое, тревожное, а у вас все какие-то шуточки, смешочки. Вы лучше как-нибудь об этом иначе рассказывайте...
Я пытался, но ничего не вышло: так умею, так помню.
Ну а потом был фронт, и ранение, и госпиталь, и все, что полагается. А после пришла победа. Но о фронте я рассказывать не буду, ибо о нем так много рассказано в книгах и в кино, что я начинаю путать: что - мое, а что - чужое; что было со мной, а что - с другими. Что же касается победы, то, хотя я и не совершил ничего героического и, наверное, был неважным солдатом, особенно рядом с другими замечательными воинами, все-таки живет во мне уверенность, что без меня победа досталась бы труднее.
