Илья Салов - Мельница купца Чесалкина
— Далеко? — спросишь его.
— Под Шептаковку! Лещи икру начали метать, по камышам словно свиньи возятся, — сам видел!
А воротится, бывало, с пустыми руками.
— Где же лещи-то? — спросишь, бывало.
— Да что! Какая штука-то стряслась! вы послушайте-ка…
И начинает, бывало, рассказывать, какая стряслась с ним штука, а на поверку окажется, никакой с ним штуки не стряслось, а просто не было рыбы, да и лещей, возившихся подобно свиньям, он сам не видал, а поверил на слово какому-нибудь шутнику.
Тем не менее, однако, без отче и охота — не охота. И рыба не ловится, и дичи нет… Места, где держится рыба, он знал как свои пять пальцев. Первый сообщал всегда о прилете и отлете птиц. Подслушивал, где квохчут сомы, и сию же минуту летит с донесением: «Пойдемте, говорит, перемет ставить в Федотовой затоне. Сомы квохчут!»
Во время, рыбной ловли тут же на берегу варил уху и, надо сказать правду, варил великолепно, а главное, все это делал живо. Живо дров наберет, котелок приладит, рыбу перечистит, живо все это пристроит, не переставая в то же время следить за поплавками своих удочек, которых набирал всегда во множестве.
— Ну, ну, бери, что ли! — проговорит, бывало, поглядывая на удочки: — а то соскучусь, уйду! — И, смотришь, уговорил-таки, тащит какую-нибудь рыбу.
— Ишь, повел! Ишь, повел! — шепчет, бывало, поглядывая на удочки: — непременно лещ… Окунь, тот как собака хватает — с налету.
Словом, дьякон был молодец на все. Кроме рыбачества, он был мастер и мозоли вырезывать и выправлять ногти на ногах, если растут неправильно и впиваются в тело, умел стричь волосы под гребешок или а ля полька; комнаты оклеивать обоями, а уж в бане никто, бывало, не собьет так мыло, как он, никто так не нахлещет веником и никто так не натрет спину мочалкой, как он. Все косточки порасправит, все ребра переберет.
Бывало, засядешь с ним где-нибудь на берегу реки под тенью ивы (он и сиденье умел отлично устраивать; расковыряет, бывало, пяткой местечко для ног, нарвет лопухов, раздвинет камыш, и садись), закинешь удочки, а он начнет рассказывать разные анекдоты про семинарию, про монахов, про попов, про дьячка, обвенчавшего вокруг пенька в лесу какую-то свадьбу, — и не видишь, как время пройдет. Жадности, свойственной сану, он не имел, а потому дом его был постоянно неухичен; и скотины он не имел никакой, ни амбарчика, ни хлевушка, ничего подобного не полагалось, а был только один плетень, которым он обнес свой двор, да и с тем плетнем случился скандал. Дело было так: наколотил отче осенью ветловых кольев и, не облупив их, заплел плетень. Пришла весна, смотрит: колья пустили побеги, а к осени сделались пушистыми деревьями. Пришла другая весна, деревья снова зазеленели роскошной листвой, и вместо плетня оказался сад, а плетень стал приподниматься. Взял дьякон топор и давай рубить плетень, а деревья и до сих пор зеленой стеной окружают его хату и служат любимейшим пристанищем для хлопотливых воробьев.
Красноречием дьякон обладал замечательным и, начиная что-либо рассказывать, заторопится и так, бывало, все перепутает, что ничего не поймешь… Однажды как-то сообщил он мне, как лихорадку лечить. «Как же?» — спрашиваю. «А вот как: надо взять полушубок, отрезать клочок шерсти и положить в стакан воды; если шерсть потонет — значит, деготь хорош, потом взять и выпить этот стакан меду. И шабаш, как рукой снимет!» Рассказы свои он обыкновенно начинал так: «Прихожу домой, дьяконица чай пьет; тебе налить, что ли, чайку-то? — спрашивает, Я выпил три ли, четыре ли чашки, не помню, потом взглянул так в окошко», — и т. д.
Аппетит был у дьякона завидный. Побывать на двух-трех поминках, пропеть после блинов чашу, а затем раза два пообедать у чистых прихожан (так называли приходских дворян и купцов) — для него было сущим вздором. «Ничего, сойдет!» — скажет, бывало, и только губы у него пухли. Насчет возлияния тоже был не дурак и пил без разбору все, что бы под руку ни попалось, и безо всякой последовательности. После хереса водку, потом опять херес, опять водку, затем коньяк, пиво. Водку именовал он разными названиями: то называл ее: розонбе, то гронзобель, то аква буянис, то брыкаловкой, то просто она…
— Она манка! одну выпьешь, сейчас и на другую потянет!
Увели как-то раз у дьякона лошадь (как-то на грех завел). Утром спохватился — нет лошади! Начал ее разыскивать, бросился к соседям. — Так и так, братцы, помогите, лошадь у меня последнюю увели: нельзя ли как в погоню по разным дорогам! Поскакали мужики, скакали, скакали; к вечеру вернулись домой. «Как в омут канула! — говорят: — нет нигде, измучились скакамши!» Дьякон послал за водкой; нельзя же, надо было поблагодарить православных. Распили; дьяконица плачет, дьякон тоже призадумался. «Ты вот что, отче, — говорят мужики: — завтра чем свет катай в Чапушку к Пузанку, он те укажет, где твоя лошадь!» — «На чем катать-то!» — говорит уныло дьякон. «Вона, — галдят мужики: — да я с тобой поеду, да тот поедет!» Наутро действительно к дьяконовской хате народу набрался целый содом. Тот привел лошадь, другой — лошадь, третий — лошадь — скачи на любой! Спорили, кричали: наконец запрягли сани тройкой, уселись; дьячок Константин Иваныч тоже присел, и поехали в Чапушку. «Надо бы выпить на дорожку! — молвил кто-то: — чтобы господь счастья послал!» — «Можно», — говорит дьякон. Завернули к кабаку, выпили и поехали. В Чапушке никакого толку не вышло. Ставил было дьякон Пузанку четверть, чтобы указал, где лошадь, но водку выпили, а про лошадь ничего не узнали. Распили еще четверть, послали за третьей, да так всю ночь и прокружили, и только уже на другой день воротился дьякон домой. Скачет тройкой с колокольчиками, с бубенчиками, дугу разукрасили красными платками, сам дьякон стоит в санях, обнявшись с дьячком, машут платками, поют песни. Да и не прямо домой поехали, а велели себя по улицам катать; народ думал, что свадьба гуляет, а оказывается, что это дьякон лошадь разыскивает. «Ну что, нашел, что ли, лошадь?» — спрашивают его, а дьякон и ухом не ведет. Рублей двадцать, говорят, стоил ему этот розыск, а лошадь, которой цена пять рублей, так и пропала, словно в омут канула. И с тех пор дьякон лошадей не заводил.
Этот-то самый дьякон пришел приглашать меня на охоту с острогой и сулил чуть не горы разной рыбы, ссылаясь на удачную ловлю пономаря Демьяныча. Нечего говорить, что, заручившись моим согласием ехать с ним на Ильмень с острогой, он принялся, со свойственной ему энергией рыбаря, приготовляться к охоте.
— Надо теперь, прежде всего, лодку где-нибудь расстараться, — проговорил он.
— У Демьяныча попросить; чего же лучше?
— Захотели!
— А что?
— Во-первых, он не даст, потому — собака, а во-вторых, ехать в ней все одно, что в этой шляпе. Нет, я затоплюсь к Даниле Седову, у него челночок важный, легкий…
И отче, стремительно бросился вон из комнаты; не прошло секунды, как он уже, широко размахивая руками, промелькнул мимо окна, крикнув мне:
— Паклицы на всякий случай прикажите приготовить.
Не успели еще принести требуемой дьяконом паклицы, идти за которой было недалеко, как я услыхал под окном какой-то странный шум: не то вихорь налетел, не то в барабан барабанят; я оглянулся, а это дьякон уже лодку тащит.
— Вот и лодка! — крикнул он и вошел в комнату. Лицо у него было багровое, пот катился ручьями.
— Зачем же вы на себе притащили! — проговорил я: — можно было бы работника с лошадью послать.
— Покамест ваш работник-то прособирается, я ее двадцать раз на себе приволоку. Ну, где же пакля?
— Послал, сейчас принесут.
— Кого?
— Карпа Галдина.
Дьякон бросился вон из комнаты.
— Вы куда?
— За паклей.
— Да ведь я послал.
— Карпа-то! — проговорил дьякон с презрением. И вышел вон из комнаты.
Минут через пять дьякон снова был уже возле лодки. Подмышкой торчал у него пучок пакли, а в руках колотушка и конопатка. Следом за ним, выпятив брюхо и переваливаясь с боку на бок, шел кривоногий Карп. На нем была из белых овчин шапка, из-под которой выбивались волосы беспорядочными прядями. По разинутым губам текли слюни, осовелые глаза глядели бессмысленно. Подойдя к лодке, он почесал в затылке и молча сел на землю, посматривая на дьякона.
— Прикажите-ка смолы набрать! — крикнул дьякон и, поплевав на руки, принялся конопатить лодку, а шляпу бросил на землю.
— Карп! — крикнул я.
Карп вздрогнул и начал озираться кругом, не умея сообразить, кто и откуда зовет его. Наконец, увидав меня в окно, снял шапку и встал.
— Карп, ты с нами сегодня на Ильмень поедешь, — проговорил я: — лодку повезешь. Слышишь, что ли?
— Чую, — промычал Карп, почесывая живот. И, немного подумав, добавил: — А я было сегодня к девкам хотел у тебя попроситься: давно не был, захотелось повидаться.
Дьякон захохотал во все горло.
— Как, к девкам! — удивился я. — К каким?
