Юрий Черняков - Узбекский барак
Потом, лет через сорок, Игорь Андреевич снова приехал в город М. в командировку и ночью в холодном и сыром гостиничном номере сочинил эссе на тему фонтана.
...В городе М. все проекты переустройства касались прежде всего старинного городского фонтана, поскольку стоит он под окнами здешних градоправителей, и когда они начинают размышлять, с чего бы начать усовершенствование окружающей их унылой действительности, блуждающие взоры непременно останавливаются на сей исторической достопримечательности.
Фонтан городу подарили лет сто пятьдесят назад подгулявшие купцы, оказавшиеся здесь проездом с ярмарки.
Когда поутру выяснилось: в этом зряшном городишке (поджечь бы, да спичку жалко!) не то что опохмелиться, ополоснуться негде, они порешили, ударив по рукам, построить фонтан и пустили бобровую, хотя, возможно, это была соболья, шапку по кругу.
Хорошо, видать, поторговали, коль такие тыщи отвалили, уважительно судачили мские обыватели, привычно растаскивая свезенные на стройку кирпич, доски, трубы и известку. Но растащили, в силу неразвитости потребностей, далеко не все, и фонтан, с Божьей помощью, достроили.
По словам проезжего искусствоведа - а через М. известные люди проезжают не задерживаясь, - фонтан представляет собою эклектичное сооружение, претендующее на барочную аллегорию. В центре его возлежит обнаженная древнегреческая нимфа в окружении малороссийских русалок. По углам - четыре древнеримских купидона, страдающих, по замыслу творца, энурезом.
Увы, уже не встретишь старожила, запомнившего, когда фонтан последний раз фонтанировал. Он попросту не успевал заработать, ибо при всякой смене начальства его непременно принимались реконструировать либо реставрировать. Но только не ремонтировать. А поскольку административные перемены происходили достаточно регулярно, довести до ума сначала не успевали, а потом уже не спешили, в ожидании очередной отставки и последующей команды "Отставить!".
Реконструкция заключалась в том, что нимфу и русалок облачали в гипсовые маечки и трусики, к рукам приделывали весла, купидонам отвинчивали крылышки, а в их пухлые пальчики не без труда вставляли пионерские горны.
Реставрацию обычно осуществляли в соответствии с изгибом генеральной линии или с изменением мировых цен на нефть, что чаще всего совпадало. Или когда ожидали проезда иностранной делегации. При этом крылышки привинчивались, гипсовые трусики скалывались, а пионерские горны, весла и прочий реквизит сдавали на склад до лучших времен.
Таким образом, существовала постоянная занятость части населения, а местная интеллигенция раскололась на две непримиримые (вплоть до рукоприкладства) партии реставраторов и реконструкторов.
Однажды очередной градоначальник вознамерился, дабы положить конец распрям и начало общественному согласию, построить на месте фонтана крупнейшую в Европе русскую баню. И распри действительно прекратились, ибо на пути бульдозера и чугунной бабы встали, взявшись за руки, обе партии.
Оградив фонтан живым кольцом, мская интеллигенция, заметно возросшая, несмотря на падение рождаемости, в численности, жгла костры, пела под гитары и пила водку с бульдозеристами и десантниками, отказавшимися выполнять приказ. И власть отступила под ликование толпы, сопровождаемое битьем окон и переворачиванием автомобилей.
А фонтан вскоре сам развалился от старости. Хотя до этого пережил разного рода катаклизмы, включая борьбу с архитектурными излишествами...
Главный редактор местной газеты, куда он принес эссе, маленький, морщинистый и лысенький, заикался от волнения, вызванного вниманием столичного журналиста. И уже совсем собрался звать ответственного секретаря, чтоб, не глядя, поставить в завтрашний номер, но не утерпел, заглянул...
Игорь Андреевич с интересом наблюдал, как по мере чтения его лицо вытягивалось, а брови, напротив, опускались. Похоже, он уже не столько читал, сколько просчитывал последствия. Закончив, редактор привстал, выглянул в окно. Фонтан был на месте. Он снова сел, хотел было привычно почесать запотевшую лысину, но, спохватившись, опасливо взглянул на столичного гостя, и его брови опустились еще ниже.
- М-мнэ-э... Что тут сказать... - бормотал он, глядя в сторону. Профессионально. Аллюзии, так сказать. Но все ли читатели правильно понимают разницу между купидонами и амурами? Нас непременно завалят письмами. Мол, факты - упрямая вещь. Скажут, никогда у нас в городе не было партий реставраторов и реконструкторов. И тех же купидонов только два. Раньше, да, тут вы правы, их было четыре. Но кто сейчас это помнит? А вот что нет средств ни на ремонт фонтана, ни на его снос - это форменное безобразие! Мы об этом уже писали... Или вот насчет живого кольца. Так ведь не было его у нас! Это у вас в Москве было, но здесь-то откуда ему взяться?
- Интеллигенция-то у вас есть?
- Интеллигенция есть, - вздохнул редактор. - Как без нее?
Он аккуратно соединил листки скрепкой и осторожно протянул маститому автору, словно опасаясь, что тот не возьмет.
- Очень сожалею, - сказал он не без облегчения, когда Игорь Андреевич, помедлив, забрал. - Но поймите и вы... Для вас фонтан - повод для творческого вдохновения, а для нас - наша боль, частица нашей истории... Словом, если у вас еще найдется какой-нибудь материал о нашем городе, приносите. Напишите о том, как вы здесь жили в эвакуации. Гарантирую, напечатаем сразу. И гонорар по высшей ставке, - добавил он, понизив голос и оглянувшись на дверь.
Потом они долго пожимали друг другу руки. Игорь Андреевич шел к себе в гостиницу, мотая головой и повторяя про себя некоторые фразы из услышанного. И только в прихожей своего номера громко рассмеялся отражению в зеркале: "Через М. известные люди проезжают не задерживаясь" А вы, сударь, здесь явно подзадержались. И схлопотали. Поделом-с!
Он спрятал эссе подальше, чтоб забыть и никому не показывать. А сейчас, по дороге от доктора Фролова, снова вспомнил, как редактор просил написать о жизни в эвакуации.
Сейчас, пожалуй, он бы попробовал... И начал бы не с начала, а с конца. С неожиданности, каковой для него, шестилетнего, оказалось известие об окончании войны.
Он растерянно, не понимая, смотрел на это празднование: инвалиды плакали, пили водку, лезли целоваться к женщинам, не отделяя молодух от старух, потом с ними уходили и через какое-то время возвращались.
Он не запомнил ничьих имен. Кроме Алексея. Его он отыскал через справочную на другой день после неудавшегося визита в редакцию м-ской газеты. Сначала они не узнали друг друга. Пятьдесят с лишним лет назад Алексей был молодым, губастым и кудрявым, без ноги, а стал спившимся, с трясущейся лысой головой и выцветшими слезящимися глазами.
Алексей, как только услышал, что мать Игоря Андреевича звали Ларисой, сразу ее вспомнил и стал расспрашивать, как у нее сложилась жизнь. Узнав, что она умерла, старчески всхлипнул: "А я вот живу!". Особенно его поразило, что она так и не вышла замуж: "Я бы на ней женился...".
Тогда, в день победы, Алексей играл на гармошке - яростно и плохо, а чем яростнее, тем хуже. На короткие мгновения, когда, не выдержав его напора, гармошка срывала голос, сквозь топот доносился тонкий перезвон медалей плясавших. Алексея сменял другой гармонист, тоже инвалид - слепой, с обожженным лицом.
(В своих разговорах мальчишки из барака принимали как неотвратимое: вырастут - станут инвалидами. Ослепнут, потеряют руку, пальцы либо ногу. Спорили, что лучше, что хуже. Чаще сходились на том, что лучше потерять глаз, причем левый. Все равно его зажмуриваешь, когда целишься. Странно, но в их бараке девочек не было. Одни мальчишки, родившиеся до войны и для войны.)
В руках слепого гармонь приходила в себя, успокаивалась, пела ладно и послушно. Алексей, отставив костыль, подсаживался к матери и что-то говорил ей на ухо. Она мотала головой, отодвигалась и отказывалась, когда он звал танцевать. При этом она избегала смотреть на Игоря, впервые видевшего, как она пьет водку.
Через много лет он увидит в немых русских фильмах, как курят светские дамы, но только сейчас вспомнит: именно так курила мать - элегантно и "немного нервно", держа руку с папиросой на отлете, как бы отстраняя и отстраняясь. Окружающим это не нравилось, в ней чувствовали чужую. Мать это понимала, но никогда не подстраивалась, не могла или не хотела. И это ей потом отыгрывалось и припоминалось, когда по самым разным поводам возникали конфликты, где все были против нее одной.
Только один раз она согласилась танцевать, когда слепой заиграл "Амурские волны" и ее робко пригласил самый пожилой из инвалидов, молча сидевший в стороне. Все остановились и молча смотрели на них. Старательно и старомодно, едва касаясь двумя пальцами уцелевшей руки ее талии, кавалер вел мать, а она явно сдерживала желание кружиться как можно быстрее.
"Мам, а разве больше войны не будет?" - громко спросил Игорь, когда гармонь смолкла, а слепому налили стакан водки.
