Федор Достоевский - Слабое сердце
– Мне пришла мысль; право, я как-то боюсь и сказать тебе!.. Ты прости меня, ты разреши мои сомнения. Чем же ты жить будешь? Я, знаешь, я в восторге, что ты женишься, конечно, в восторге, и владеть собой не могу, но – чем ты жить будешь? а?
– Ах, боже, боже мой! какой ты, Аркаша! – сказал Вася, в глубоком удивлении смотря на Нефедевича. – Да что ты в самом деле? Даже старуха и та двух минут не подумала, когда я ей представил все ясно. Ты спроси, чем они жили? Ведь пятьсот рублей в год на троих: ведь всего-то пенсиону после покойника столько. Жила она, да старуха, да еще братишка, за которого в школу платят из тех же денег, – ведь вот как живут! Ведь это только мы капиталисты с тобой! А у меня, поди-ка ты, в иной год, в хороший, даже семьсот наберется.
– Послушай, Вася; ты меня извини; я, ей-богу, я так ведь, я все только думаю, как бы это не расстроить – каких же семьсот? только триста…
– Триста!.. А Юлиан Мастакович? забыл?
– Юлиан Мастакович! да ведь это дело, братец, неверное; это не то что триста рублей верного жалованья, где всякий рубль как друг неизменный. Юлиан Мастакович, конечно, ну, даже великий он человек, я его уважаю, понимаю его, даром что он так высоко стоит, и, ей-богу, люблю его, потому что он тебя любит и тебе за работу дарит, тогда как мог бы не платить, а командировать себе прямо чиновника, но ведь согласись сам, Вася… Послушай еще: я ведь не вздор говорю; я согласен, во всем Петербурге не найдешь такого почерка, как твой почерк, я готов тебе уступить, – не без восторга заключил Нефедевич, – но вдруг, боже сохрани! ты не понравишься, вдруг ты не угодишь ему, вдруг у него дела прекратятся, вдруг он другого возьмет – ну, да, наконец, мало ли что может случиться! Ведь Юлиан-то Мастакович был да сплыл, Вася…
– Послушай, Аркаша, ведь этак, пожалуй, над нами сейчас потолок провалится…
– Ну, конечно, конечно… я ведь ничего…
– Нет, послушай меня, ты выслушай – видишь что: каким он образом может со мною расстаться… Нет, ты только выслушай, выслушай. Ведь я все исполняю рачительно; ведь он такой добрый, ведь он мне, Аркаша, ведь он мне сегодня дал пятьдесят рублей серебром!
– Неужели, Вася? так тебе награждение?
– Какое награждение! из своего кармана. Говорит: уж ты, брат, пятый месяц денег не получал; хочешь, возьми; спасибо, говорит, тебе, спасибо, доволен… ей-богу! не даром же ты мне, говорит, работаешь – право! так и сказал. У меня слезы полились, Аркаша. Господи боже!
– Послушай, Вася, а ты дописал те бумаги?..
– Нет… еще не дописал.
– Ва…синька! ангел мой! что ты сделал?
– Послушай, Аркадий, ничего, еще два дня сроку, успею…
– Как же ты это так не писал?..
– Ну, вот, ну, вот! ты с таким убитым видом смотришь, что у меня вся внутренность ворочается, сердце болит! Ну, что ж? ты меня всегда этак убиваешь! Так и закричит: а-а-а!!! Да ты рассуждай; ну, что ж такое? ну, кончу, ей-богу кончу…
– Что, если не кончишь? – закричал Аркадий, вскочив. – А он же тебе сегодня дал награждение! Ты же тут женишься… Ай-ай-ай!..
– Ничего, ничего, – закричал Шумков, – я сейчас же и сажусь, сию минуту сажусь; ничего!
– Как это ты манкировал, Васютка?
– Ах, Аркаша! ну, мог ли я усидеть? такой ли я был? Да я в канцелярии-то едва сидел; ведь я сердца сносить не мог… Ах! ах! теперь ночь просижу, и завтра ночь просижу, да послезавтра еще, и – докончу!..
– Много осталось?
– Не мешай, ради бога, не мешай, замолчи…
Аркадий Иванович на цыпочках подошел к кровати и уселся; потом вдруг хотел было встать, но потом опять принужден был сесть, впомнив, что помешать может, хотя и сидеть не мог от волнения: видно было, что его совсем перевернуло известие, и первый восторг еще не успел выкипеть в нем. Он взглянул на Шумкова, тот взглянул на него, улыбнулся, погрозил ему пальцем и потом, страшно нахмурив брови (как будто в этом заключалась вся сила и весь успех работы), уставился глазами в бумаги.
Казалось, и он тоже еще не пересилил своего волнения, переменял перья, вертелся на стуле, пристроивался, опять принимался писать, но рука его дрожала и отказывалась двигаться.
– Аркаша! Я им говорил об тебе, – закричал он вдруг, как будто только что вспомнил.
– Да? – закричал Аркадий. – А я только спросить хотел; ну!
– Ну! ах да, я тебе после все расскажу! Вот, ей-богу, сам виноват, а совсем из ума вышло, что не хотел ничего говорить, покамест не напишу четырех листов; да вспомнил про тебя и про них. Я, брат, и писать как-то не могу: все об вас вспоминаю… – Вася улыбнулся.
Настало молчание.
– Фу! какое скверное перо! – закричал Шумков, ударив в досаде им по столу. Он взялся за другое.
– Вася! послушай! одно слово…
– Ну! поскорей и в последний раз.
– Много тебе осталось?
– Ах, брат!.. – Вася так поморщился, как будто ничего в свете не было ужаснее и убийственнее такого вопроса. – Много, ужасно много!
– Знаешь, у меня была идея…
– Что?
– Да нет, уж нет, пиши.
– Ну, что? что?
– Теперь седьмой час, Васюк!
Тут Нефедевич улыбнулся и плутовски подмигнул Васе, но, однако ж, все-таки несколько с робостию, не зная, как примет он это.
– Ну, что ж? – сказал Вася, бросив совсем писать, смотря ему прямо в глаза и даже побледнев от ожидания.
– Знаешь что?
– Ради бога, что?
– Знаешь что? Ты взволнован, ты много не наработаешь… Постой, постой, постой, постой – вижу, вижу – слушай! – заговорил Нефедевич, вскочив в восторге с постели и прерывая заговорившего Васю, всеми силами отстраняя возражения. – Прежде всего нужно успокоиться, нужно с духом собраться, так ли?
– Аркаша! Аркаша! – закричал Вася, вскочив с кресел. – Я просижу всю ночь, ей-богу просижу!
– Ну, да, да! Ты к утру только заснешь…
– Не засну, ни за что не засну…
– Нет, нельзя, нельзя; конечно, заснешь, в пять часов засни. В восемь я тебя бужу. Завтра праздник; ты садишься и строчишь целый день… Потом ночь и – да много ль осталось тебе?..
– Да вот, вот!..
Вася, дрожа от восторга и от ожидания, показал тетрадку.
– Вот!..
– Послушай, брат, ведь это немного…
– Дорогой мой, – еще там есть, – сказал Вася, робко-робко смотря на Нефедевича, как будто от него зависело разрешение, идти или нет.
– Сколько?
– Два… листочка…
– Ну, что ж? ну, послушай! Ведь кончить успеем, ей-богу успеем!
– Аркаша!
– Вася! послушай! Теперь под Новый год все по семействам собираются, мы с тобой только бездомные, сирые… У! Васенька!..
Нефедевич облапил Васю и стиснул в своих львиных объятиях.
– Аркадий, решено!
– Васюк, я только об этом сказать хотел. Видишь, Васюк, косолапый ты мой! слушай! слушай! ведь…
Аркадий остановился с открытым ртом, потому что не мог говорить от восторга. Вася держал его за плечи, глядел ему во все глаза и так двигал губами, как будто сам хотел договорить за него.
– Ну! – проговорил он наконец.
– Представь им сегодня меня!
– Аркадий! идем туда чай пить! Знаешь что? знаешь что? Даже до Нового года не досидим, раньше уйдем, – закричал Вася в истинном вдохновенье.
– То есть два часа, ни больше ни меньше!..
– И потом разлука до тех пор, пока не докончу!..
– Васюк!..
– Аркадий!
В три минуты Аркадий был по-парадному. Вася только почистился, затем что и не снимал своей пары: с таким рвением присел он за дело.
Они поспешно вышли на улицу, один радостнее другого. Путь лежал с Петербургской стороны в Коломну. Аркадий Иванович отмеривал шаги бодро и энергично, так что по одной походке его уже можно было видеть всю его радость о благополучии все более и более счастливого Васи. Вася семенил более мелким шажком, но не теряя достоинства. Напротив, Аркадий Иванович еще никогда не видал его в более выгодном для него свете. Он в эту минуту даже как-то более уважал его, и известный телесный недостаток Васи, о котором до сих пор еще не знает читатель (Вася был немного кривобок), вызывавший всегда глубоко любящее чувство сострадания в добром сердце Аркадия Ивановича, теперь еще более способствовал к глубокому умилению, которое особенно питал к нему друг его в эту минуту и которого Вася, уж разумеется, всячески был достоин. Аркадию Ивановичу даже хотелось заплакать от счастия; но он удержался.
– Куда, куда, Вася? здесь ближе пройдем! – вскричал он, видя, что Вася норовит повернуть к Вознесенскому.
– Молчи, Аркаша, молчи…
– Право, ближе, Вася.
– Аркаша! знаешь ли что? – начал Вася таинственно, замирающим от радости голосом. – Знаешь ли что? Мне хочется принести подарочек Лизаньке…
– Что ж такое?
– Здесь, брат, на углу мадам Леру, чудесный магазин!
– А, ну!
– Чепчик, душечка, чепчик; сегодня я видел такой чепчоночек миленький; я спрашивал: фасон, говорят, Manon Lescaut[1] называется – чудо! ленты серизовые,[2] и если недорого… Аркаша, да хоть бы и дорого!..
– Ты, по-моему, выше всех поэтов, Вася! идем!..
Они побежали и через две минуты вошли в магазин. Их встретила черноглазая француженка в локонах, которая тотчас же, при первом взгляде на своих покупателей, сделалась так же весела и счастлива, как они сами, даже счастливее, если можно сказать. Вася готов был расцеловать мадам Леру от восторга.
