Вячеслав Шишков - Пейпус-озеро
Николай Ребров перекрестился и, пошатываясь, зашагал к дороге. Тьма становилась зыбкой, расплывчатой. Вверху, упав на снеговые тучи, дрожал рассвет. Николай Ребров двигался по дороге, как лунатик, безжизненно и слепо. Брошенные возы, таратайки, походные кухни казались ему то ползущими копнами сена, то невиданными чудовищами. Вот слон больно ударил его бивнем в лоб. Юноша отпрянул, открыл глаза: приподнятая, вставшая на пути оглобля.
"Спеши... А то умрешь"... Кто-то захохотал среди шагающих рядом с ним сосен, и близко взлаяла собачка. "Спеши, спеши, спеши", твердило сердце, но голову обносил угар, и нельзя понять, туда ли он идет. Ученическая шинелишка расстегнута, картуз с медным значком наползает на глаза, сзади треплется холщевый мешок с вещами, давит плечи, и юноше кажется, что в мешке ненужный груз: песок и камни. Он хочет его сбросить, он уже занес руку, но мешок вдруг стал легким, и ноги зашагали уверенней.
- Куда землячок?
Он оглянулся. Чуть позади его шагает, тяжело припадая на ноги, ободранный парень.
- А ты куда?
- Прямо. Я из Красной армии удрал. - Красноармеец легонько снял с Николая Реброва торбу и перекинул через свое плечо: - Видать, устал землячок. Ничо... Я подсоблю...
- Захворал я, - сказал юноша. - В тепло хочется, в хату. Верстах в двадцати отсюда поместье Мусиной-Пушкиной... Там, говорят, пункт. Медицинская помощь.
- Лазарет, что ли? Я тоже чуть жив... Ноги поморозил... Как поем, так сблюю. Да и жрать-то нечего... Ослаб...
- Скоро утро, - вяло и задумчиво сказал Николай Ребров. Во рту сухо, в виски стучало долотом, каждый шаг болезненно отзывался во всем теле. Я больше не могу, - сказал он. - Вот костер горит. Пойду, попрошусь, прилягу...
- Жаль, землячок... А то пойдем... Вместях-то веселей быдто... Я поплетусь, а то ноженьки зайдутся, беда. Вишь, обутки-то какие... На торбу-то... Прощай... А ты откудова?
- Из Луги.
- А я Скопской... Прощай, товарищ... - И вдогонку крикнул, как заплакал: - Матерь у меня померла в деревне!.. С голодухи, знать. Земляк сказывал, билизованный... Хрестьянин... Померла, брат, померла. - Красноармеец громко сморкнулся и покултыхал вперед.
Глава II
Золотое и красное. Бездонный колодец. Мария
Какое-то все золотое и красное. Поют птицы, перекликаются ангельские голоса. И не хочется уходить, отрываться от этих грез. А надо.
- Спит еще, - сказал ангел.
- Пусть спит... Он кажется очень нездоров, - сказал другой ангел.
- Какой он хорошенький.
- Я бы его поцеловала. Очень красивые брови... И все.
- А глаза голубые.
- Откуда знаешь?.. Он защурившись. Спит.
- Мне думается, голубые... При светлых волосах это всегда. Кажется чайник ушел. Где чай?
- Давай лучше заварим кофе. А почему ж у него брови черные? Значит, глаза карие... Достань-ка масла.
- А где оно?..
Ангелы говорили очень тихо. Но где-то вблизи загромыхала русская матерная брань, рай провалился вдруг, и юноша поднял каменные веки. Два ангела в синих, отороченных серой мерлушкой, шубках улыбчиво глядели на него.
- Здравствуйте, с добрым утром! - приветливо воскликнули они. - Хорошо ли спали? Бедный, вы больны?
- Я - Варя, - подошла черненькая, с маленькими алыми губами. - Позвольте познакомиться.
- Мы помещики из Гдовского уезда, - сказала белокурая - Кукушкины. А папа ушел проверять скот.
- Мы же со всем имуществом... Ах, какой ужас эта революция!
Ругань на дороге становилась ядреней и жарче. Поднимали кувырнувшийся в канаву воз. - Эй, кобылка!.. так-так-так-так... Иди, пособляй!.. так-так.. - Становь дугу! А на дугу вагу... Неужели не смыслишь, так-так-так. - Ага! Пошла-пошла-пошла!.. Понукай хорошень кнутом!.. Ну, сек вашу век!.. Ну!!
Юноше хотелось провалиться.
- Благодарю вас за приют!.. - крикнул он. - Мне очень стыдно... Я ночью так ослаб... Извините...
- Ах, что вы! Пожалуйста... А мы пробираемся на Юрьев. Там папочка ликвидирует скот, и мы чем-нибудь займемся, - лепетала черненькая Варя, помешивая закипающее в котелке молоко. - Это в том случае, конечно, если генерал Юденич не очистит Россию от красных банд.
- Ах, пожалуйста! - воскликнула белокурая Нина, и ее строгие брови сдвинулись к переносице. - Какую с папочкой вы городите чушь... Извини меня...
- Брось, сестра, никогда мы с тобой не сойдемся. Там бы и оставалась со своими красными. А вот и папочка...
К костру подошел с быстрыми черными глазами чернобородый человек.
- Ага! Вы уже проснулись? А ведь только еще 10 часов, - заговорил он сиплым простуженным голосом. - Ну, батенька, и хороши вы были вчера. Эх, жалко термометр далеко. Дайте-ка голову... Ого! Жарок изрядный.
На большом ковре пили кофе и горячее молоко. Лопнул стакан. Кукушкин злобно бросил его в снег. Парень-работник в рваном овчинном пиджаке возился у костра: переставлял рогульки с повешенными на них котелками, рубил баранью ногу, подбрасывал дрова. Белый понтер, Цейлон, спал у самого костра на сене и дрожал. Помещик ел быстро, обжигался, много говорил, но юношу мучила болезнь, и мысль определенно и настойчиво влекла его на отдых. Сестры шептались:
- Я говорила - голубые...
- Ничего подобного - серые.
Небо было чистое, с легким морозом. Ожившая дорога двигалась сквозь сосны - телеги, овцы, таратайки, коровы, всадники, солдаты, мужики - дорога взмыкивала, скрипела, скорготала, гайкала и, дуга в дугу, как хребет допотопного дракона, с присвистом и гиком, шершаво змеясь уползала вглубь.
- Я должен итти, - сказал юноша, - вы не знаете, сколько верст до Мусиной-Пушкиной?
- Ах, пожалуйста, мы вас не пустим! - вскричали сестры ангельскими голосами.
И вновь, на короткое мгновенье, закраснело, зазолотилось все.
- Я болен... Мне надо доктора... Там есть.
- Тогда вот что, - проговорил отец и поднялся. - Иван! заседлай двух лошадей... Понял?
- Трех, трех! - вскричала Варя.
* * *
Николай Ребров в ватной старенькой венгерке, подаренной ему помещиком, куда-то плывет в солнечном пространстве.
- Вы мне обязательно должны писать... Прямо: Юрьев, до востребования, Варваре Михайловне Кукушкиной. Ах, милый Коля! Как жаль, что вы больны... Держитесь крепче!
Варя плывет рядом с ним, плывет и говорит, и еще плывет Иван, плывет дорога, люди, лошади, коровы, лес, плывет и фыркает Цейлон.
- У меня двоюродный брат. Я его должен разыскать. Он военный чиновник. При полевом казначействе.
- А вы любите приключения? Я люблю. А то жизнь такая серая, скучная... Особенно в деревне... Мамы у нас нет. Я всегда мечтала: встречу его, встречу, встречу!..
- Кого?
- Вас! Ха-ха-ха! Вам смешно? Милый, милый Коля. И как быстро в несчастьи сходятся люди. Вы мне сразу стали каким-то родным, близким. Мне ужасно хочется ухаживать за вами, быть сестрой милосердия. Но папочка у нас очень строгий... А мама умерла.
Иван плывет, ударяет по воде веслами, лошадь мотает головой, весла говорят:
- Вам, барышня, пора обратно.
- Ничего подобного. Цейлон, Цейлон, иси!
- Барин ругаться будут.
- Не твое дело. Отстань!
Ах, к чему эти споры, когда все плывет, когда голова валится на грудь и хочется тишины и одиночества.
- Цейлон!!.
Красный лес гуще, гуще. Лес преградил дорогу.
- Тпррру!!
Туман и тишина.
* * *
Николай Ребров застонал. Зачем? Просто так, взял и застонал. Бездонный колодец. Мерцают огоньки. Под ним - солома и что-то твердое. Он полого скользит на дно, медленно, но верно. И все стонут, справа, слева, впереди, стонут, охают, бормочут и все, вместе с ним, скользят на дно. Там мрак и холод.
Идет вся в белом, белая женщина идет, идет со дна, из холода и тьмы, но в глазах ее огонь и ласка. Не даром к ней тянутся с низу жадные, трепещущие, скорченные руки, приподнимаются от грязной соломы взлохмаченные головы:
- Сестрица... Родненькая.
- Где я? - спросил сам себя Николай Ребров.
Длинный низкий коридор, солома, стоны, кучи тел, электрические лампочки над головой, сестра. И в случайной волне воспоминаний вяло проплывают разрозненные клочья картин и звуков: костры, как кони, и гривастые кони, как костры, снег, выстрел, зеленая зыбь Пейпус-озера и - "милый, милый Коля"... Чей это голос, чьи глаза? Сон или явь все это? Женщина, как хмельной туман, как черемуха в цвету, склонилась над ним, и белая рука коснулась его головы.
- Вы очень хворайт. Можете подниматься? Можете вставайть? Идить за мной!
Сон продолжался, белый туман влек его вперед, шуршала солома под ногами, шуршал и рвался недовольный ропот многих голосов:
- А-а, ишь ты... а-а-а... Нас бросила-а-а...
- Скажите, где я?.. Куда меня ведете?. Почему они...
- Идить за мной... Дайте - помогу вам. Руку, руку!
Щурил глаза. И какой-то синий свет лил сверху, волнами ходил свежий воздух. Дорога, сосны, снег, стена, ступени вверх, вдруг - тепло, запахло хлебом, белая постель и милые, милые, чьи-то бесконечно добрые глаза. Николай Ребров поймал белую руку и поцеловал. Кто-то ударил медной ложкой в медный таз: бам! И этот звук, как кусок меди, как раскаленная большая пчела вьется возле юноши, жужжит, врывается в ухо, вылетает, звенит - стрекочет пред самыми его глазами. Хочется прогнать, уничтожить или самому умереть. Он взглядывает на таз: таз на месте, а звуки ходят-ходят. Кто смеет будить его? Кто хочет прервать его светлый сон?
