Николай Лесков - Справедливый человек
- На что она ему теперь?
- Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! - закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.
Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:
- "Нет, ты от меня не скроешься, - сказал Ноздрев".
Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.
- Нет, я тебя не оставлю, - отвечал Мартын Иванович. - Ты меня измучил! - И он подвинул его к столу и закричал: - Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!
- Кого я обидел?
- Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!
- И не думал, и не располагал.
- А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?
- Публика требует.
- Ты меня измучил этой несправедливостью.
- Публика требует.
- Презирай публику, если она несправедлива.
- Да в чем тут несправедливость?
- Отчего Суворову марша не играешь?
- Публика не требует.
- А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.
- Не могу.
- Почему?
- Нет суворовского марша.
- Как нет марша Суворову? "Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!.." И ему марша нет!
- Нет.
- Почему?
- Публика не требует.
- Ага... так я же ей покажу!
И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:
- Публика! ты несправедлива, и... за то ты свинья!
Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка... У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: "Коль славен наш господь в Сионе".
Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:
- "Екатерина рекла: Суворов, накажи... Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул".
И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.
В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:
- Не души: я сам иду за справедливость.
- Не здесь доказывают справедливость, - отвечал ему пристав.
- Я не вам, а всему обществу говорю!
- Пожалуйте в участок.
- И пойду - только дальше руки ваши.
- Пожалуйте!
- И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!
- Господа, посторонитесь - осадите.
- Я не боюсь... Почему Суворову марша нет?
- Мировому судье жалуйтесь.
- И пожалуюсь! Суворов больше!
- Судья разберет.
- Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.
- Ну вот!.. Это все в протокол.
- А я вашего судью не боюсь и иду! - выкрикнул Мартын. - Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было - он шел в одних своих пестрых носках...
Полицейские от него не отставали и старались его окружать.
Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:
- Мартын Иванович, сапожки поищи... обуйся.
Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:
- Ничего... Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит.
У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.
Публика пошла каждый кому куда надо.
- А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, - говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому.
- В каком роде?
- Как хотите - Суворов ведь больше Скобелева воевал, - зачем ему в самом деле марша не играют.
- Положенья нет.
- Вот и несправедливость.
- А ты молчи, - не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать.
Приятель дернул меня за руку и шепнул:
- И если хотите знать - это настоящая правда!
Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя, двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились словом:
- А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!
- Да была-то она была, только черт ли в ней.
И они пожелали друг другу покойной ночи.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается впервые, по рукописи, хранящейся в Центральном гос. архиве литературы и искусств (фонд 275, опись I, ед. хр. 50).
Другим изложением того же сюжета является рассказ "Дикая фантазия. Полунощное видение", опубликованный (также по рукописи, хранящейся в ЦГАЛИ под тем же номером) в журнале "Литературный современник", 1934, Л 12, с послесловием и примечаниями А. Н. Лескова.
"Справедливый человек" написан без всяких словесных совпадений с "Дикой фантазией", но с точно той же последовательностью событий; главы "Дикой фантазии" соответствуют разделам "Справедливого человека" (кроме глав II и III, которым соответствует второй раздел "Справедливого человека"). По-видимому, "Справедливый человек" является второй обработкой темы; можно думать, что "Дикую фантазию" Лесков забраковал за растянутость и написал рассказ заново, в более сжатой манере. Это предположение подтверждается характером рукописей. Рукопись "Дикой фантазии" - беловик, обращенный затем в черновик новой редакции; поправки (нанесенные красными чернилами) имеют одной из целей сокращение текста. Рукопись "Справедливого человека" также является беловиком (но с помарками), в дальнейшем заново переработанным, причем сделаны большие сокращения. По объему окончательных текстов "Справедливый человек" вдвое меньше "Дикой фантазии".
Действие рассказа относится к 1883 году. В тексте "Дикой фантазии" о "скобелевском марше" сказано: "Только у нас он гремел в 1882 году, а здесь держится еще на репертуаре и в 1883-м".
В упомянутом послесловии к "Дикой фантазии" А. Н. Лесков пишет: "По многим приметам оба варианта написаны в 83 - 84 годах".
А. Н. Лесков считает однако, что рассказ связан с впечатлениями поездки Лескова через Новгород в Старую Руссу летом 1880 года.
Стр. 305. Я цитирую это место из статьи одного публичного органа... По указанию А. Н. Лескова в примечаниях к "Дикой фантазии", имеется в виду "всего вероятнее, "Новое время". "Отношения с этим органом и его владельцем подвергались у Лескова резким изменениям, вплоть до полного, наконец, их разрыва... Лесков неоднократно делал злые выпады по отношению к "Новому времени", не остававшемуся у него в долгу. 1884 год был одним из "разрывных" периодов" ("Литературный современник", 1934, Л 12, стр. 89). Отметим, что текст цитаты в "Дикой фантазии" иной: "Нам (то есть России) нужен народный человек правдивой души и прямого, ясного толка, - не консерватор и не либерал, не самобытник и не западник, а просто человек с прямою, чистою натурою; человек, который не стремился бы ни к какой партии и не боялся бы где бы то ни было сказать в глаза увлекающейся толпе: осмотрись и сумей быть справедливою: вот где правда" (там же, стр. 89).
Стр. 306. ...с одним набожным приятелем. - Этой характеристике в "Дикой фантазии" соответствует яркое описание реакционного ханжи:
"Один из людей с таким высшим призванием нашелся и в не совсем тщательно отобранном кружке моих знакомых. Был он когда-то так же, как и мы, человек грешный, но в данную пору исправился и, можно сказать, прямо стал на настоящий путь. Он про меня вспомнил и, придя ко мне, во свидетельство да свидетельствует о свете, сказал мне искренним задушевным голосом:
- Жаль мне вас, людей бессонных, все-то вы хнычете, все-то скулите и на всех ропщете, что все не по-вашему делают и не туда гнут, куда вам хочется; а все это пустяки. И я был таков, и я соблазнялся и соблазнял других, но потом... одна минута доброго размышления, одна минута истинной, простой, детской веры, как верит наш превосходный народ, и... я успокоился.
- Поверьте мне, - продолжал стоящий на верном пути друг мой, - что теперь самое лучшее дело - это молиться. Да, именно молиться, но молиться не здесь, не на этом смрадном ингерманландском болоте, где все высокие порывы души угнетаются миазмами равнодушия и разврата, а молиться вне Петербурга, у великих народных святынь, у гробов, в которых святые останки... Что до меня, то я здесь не выдерживаю, я завтра же уезжаю ненадолго и недалеко, но я хвачу чистых впечатлений и вернусь сюда с полной грудью" (там же, стр. 90).
