Семен Подъячев - Зло
— Что я, очумел, что ли?.. Чего мне яго обижать-то? Небось, не чужой!..
— Скотину-то не прозевай выпустить, как погонят…
— Да ну тебя к шуту!.. Иди уж, коли пошла… указчица! Учит, диви я махонький какой, не смыслю!..
— Знамо, не смыслишь… Тебя все носом ткни!.. Где уж тебе? Пропадешь ты без меня, как капустный червь. Что ты? Да пра, ей-богу.
Она встала посреди избы и, перекрестившись на иконы, сказала:
— Ну, я пошла… Запри за мной…
Они вышли на крыльцо, и муж спросил, когда она сошла со ступенек на землю:
— Где пойдешь-то?
— На Сосновку… тутотко словно поближе, ничем на Хрущево, да и дорога веселей… Прощай!..
— Ну, со Христом ступай!.. Мотри, не запаздывай!
— Чего мне тамотко делать-то? Делать-то нечего… Как управлюсь, так и домой… За Спирькой гляди… не попал бы, спаси бог, в пруд…
— Ла-а-дно уж… иди!..
III
В деревне все еще спало и было тихо, только петухи перекликались между собой, точно дразня друг дружку, разными голосами, да где-то на задворках громко и жалобно мяукала кошка.
Агафья прошла вдоль всей деревни и, не доходя до крайней избы, свернула направо и пошла не по дороге, а прямо через усадьбу напрямки, чтобы сократить путь и не делать крюка, вниз под гору, к ручью, по ту сторону которого виднелся некрупный, молодой, смешанный березовый лесок.
Перейдя по лавам через ручей, она снова попала на дорогу и ходко, твердыми, крупными шагами, стуча башмаками по твердой земле, пошла по ней в гору.
Стало светло, но солнце еще не выходило. Горело только на востоке небо, похожее на яркокрасный кумач. Кругом было тихо, безмолвно и необыкновенно как-то чутко. Казалось, что все уже давно проснулось и, проснувшись, притихло и боязно ждало чего-то, что уже чувствовало свою власть над землей и тихо, осторожно, скрывая тайну своего движения, начало, как огромный огненный глаз, выплывать из-за горизонта, с каждым мгновением делаясь все ярче и ярче…
Агафья перекрестилась и пошла еще шибче. На душе у нее было весело и радостно. Итти было хорошо — сухо, не холодно и не жарко. Она шла и думала, как придет в город к своей пожилой, вдове бездетной, давно уже живущей у председателя управы в кухарках, сестре, как подарит ей «гостинец», расскажет про свое житье, заплачет, будет просить леску на стройку.
— Матушка, сестрица, — шептала она, заранее сочиняя слезную просьбу, — проси ты, родная, барина своего за нас… попроси ты леску у него… скажи: валится, мол, стройка… подняться, мол, нечем… Попроси ты его… у него много… а ему господь за это веку продлит… Другим вон дает… Мы бы, сестринька родима, как вот снежок напал бы, и перевезли бы, пока не глыбко, по первому бы пути, благо возить-то недалеча, роща-то его рядом, сумежна с нашей землей… попроси его! Мы опосля помаленьку стали бы, сестринька, выплачивать, коли уж задаром не даст он… Уплатили бы… все бы, сестринька, уплатили, до единой бы до копеечки…
«Уж только бы дал-то, — в это же время думала она, — посыкнулся бы только… увезти бы нам только из рощи-то, а там жди — заплатили!.. Нету, да и все… отдадим… должен, не спорю, а отдам не скоро… На что ему, гладкому, деньги-то?.. Жаны нет, ни детей… Живет аки хлыст какой… брюхо ростит… На что ему?.. Подохнет — с собой не возьмет… И чтой-то, господи Суси, за счастье им такое… всего по горло… за что?
Построились бы, — думала она, идя и не замечая, занятая своими мыслями, дороги, — возьми, хуч, скажем, аршинную… Плотники возьмут рублей сто с четвертью… а может, и меньше, коли на наших харчах… Да взаправду, ну их и с харчами-то!.. Дороже того встанет кормить-то их… съедят? Пущай уж лучше кака красная перейдет, по крайности ни хлопот, ни забот мне нету… Печку? Ну, печку глиняну собьют, таку же, как и теперича у нас… греет, вить… Кирпишну-то дорого… вон он семнадцать целковых… возить его опять… глиняну, все одно… выбелю ее известкой, то ли дело… ей и веку-то не будет!.. Дворишко из старья как-нибудь соберем… Крышу соломой крыть не стоит… расчету мало, да опять это нонче не в моде… щепкой покроем… Схожу к мельнику, выпрошу у него в долг… в ногах буду валяться, а уж не отстану… надо как-нибудь исхитриться… сам не сделаешь, никто тебе не сделает… под лежачий камень вода не бежит…»
Она незаметно, занятая своими думами, миновала лес и вышла в поле. Все поле было вспахано и лежало черное, глубоко изрытое плугом, с отвороченными застывшими пластами земли, идущими параллельными рядами, какое-то холодное и мертвое…
Узенькая дорожка, виляя туда и сюда, пересекала это поле и шла к селу, видневшемуся вдали на пригорке. От этого села до города было верст десять. Белая церковь ясно и отчетливо, как какой-нибудь огромный комок снега, виднелась издали, а золоченый крест, в который ударяло низко стоявшее над горизонтом солнце, горел, как яркая звездочка.
Миновав поле, пройдя всем селом, Агафья свернула направо, мимо трактира и только что отпертой казенки, на пороге которой стоял в одной жилетке и глядел на восток толстый, лысый, похожий на Наполеона третьего сиделец, на шоссейную, узкую, плохую, малоезженную дорогу и пошла по тропочке, проложенной рядом с дорогой, к видневшемуся впереди лесу.
На дороге было пусто… никто не шел и не ехал… Большой, черный, блестящий, точно покрытый лаком ворон, каркая, перелетел с одной кучи щебня на другую, да какие-то маленькие, круглые, точно шарики с белыми брюшками, птички, потихоньку посвистывая, копошились в лошадином навозе и, спугиваемые Агафьей, небольшими стайками отлетали в сторону.
Агафья вошла в лес… Здесь было еще тише. По обеим сторонам дороги стоял часто, сплошной стеной мелкий, тонкий осинник — «чапыга»… Листья с этого осинника облетели уже совсем и только кое-где на макушках, более крупных и высоких, трепетали на солнце, как золотые…
С правой стороны лес поднимался несколько в гору, и лучи низкого и далекого солнца прорезывали чащу и играли на дороге «зайчиками».
Высокая, побуревшая, совершенно высохшая метла «некос» росла в этом лесу, делая его «чапыгу» еще более глухой и путанно-частой…
Пройдя с полверсты этим лесом, Агафья увидала, что ей навстречу кто-то идет.
— Идет кто-то, — сказала она сама себе, — мужик ли, баба ли — не разберешь. Кажись, баба.
Идущий навстречу человек и Агафья, приближаясь друг к другу, сокращали с каждым шагом расстояние между собой, и теперь Агафья ясно разглядела, что это идет не баба, как ей показалось, а мужик.
Скоро они сошлись, и Агафья увидала высокого, молодого, рыжебородого нищего, бродягу.
За спиной у этого нищего болтался пустой мешок… в руках была палка. Одет он был в длинный монастырский подрясник… Ноги были обуты в опорки и обмотаны по икрам тряпками… тряпки эти, чтобы не спускались на опорки, были подвязаны веревками… На голове у него была одета немного на бок, на левое ухо круглая, кверху востренькая шапчонка, придававшая его лицу отчаянно-наглый вид.
Он шел и забавлялся тем, что сшибал толстым, немного загнутым клюшкой концом палки замерзшее конское кало с дороги в канаву.
Поровнявшись с Агафьей, он скосил глаза в ее сторону, улыбнулся, скаля белые, большие, точно у лошади зубы, и сказал хриплым басом:
— Наше вам-с!
— Здравствуй, батюшка! — в свою очередь, низко поклонившись, ответила Агафья и пошла было дальше.
— Далеча ли до деревни? — спросил бродяга.
— Нет… недалеча, — ответила Агафья, приостановившись, — с версту…
— А ты куда идешь? — спросил опять бродяга, глядя на нее исподлобья и помахивая палкой.
— В город, — ответила Агафья.
Она взглянула на него и, увидев его лицо, большой рот с толстыми губами, зубы, вздрогнула и отвернулась со страхом.
— Зачем? — спросил бродяга.
Агафья не ответила и пошла дальше. Бродяга посмотрел ей вслед и вдруг, бросив на землю палку, с каким-то перекосившимся, страшным лицом на цыпочках побежал за нею.
IV
Агафья шла, не оглядываясь… Он потихоньку догнал ее и схватил сильными, длинными руками сзади в охапку так крепко, что она не могла двинуть ни правой, ни левой рукой.
Она с ужасом полуобернула свое лицо вправо через плечо и увидала на самом близком расстоянии его большие, с кровяными белками, страшные глаза, рот с пеной по углам, ощеренные зубы и закричала:
— Батюшки!.. пусти… батюшки!..
— Молчи!.. молчи… молчи, сволочь! — задыхаясь от душившей его страсти, прерывающимся голосом хрипел он, — убью… молчи!..
— А-а-а! — завыла она и, наклонившись, хотела было укусить его за руку.
— А-а! — прохрипел он… и вдруг легко и свободно, точно какую-нибудь щепку, приподнял ее и как-то боком, тяжело дыша, поволок с дороги, через канаву, в заросшую травой «чапыгу»…
Агафья сначала билась у него в руках, упиралась ногами, но потом сразу ослабла, опустилась, и он волок ее, как какой-нибудь грузный, сырой только что срубленный обрубок дерева, торопясь, ломая сучья, тяжело дыша, страшный, как дикий зверь, подальше от дороги в чащу.
