Василий Шукшин - Нечаянный выстрел
Отец отпустил доктора, хотел еще раз войти в палату, но перед самой дверью остановился, постоял... и пошел из больницы. Он уже далеко отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на дрожки, подстегнул коня...
Мать Кольки лежала в постели - захворала с горя.
- Как он там? - слабым голосом спросила она мужа, когда тот вошел в избу.
- Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и зарублю. Андрей был бледный и страшный в своем отчаянии.
Мать заплакала.
- Господи, Господи...
- Господи, Господи!.. Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует... с двумя ногами! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну - Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. Вот ему!.. Гад такой!
- Андрюша!.. Господи... Это из-за Глашки он. Полюбилась она ему, змея подколодная... Был парень как парень, а тут как иглу съел.
Андрей некоторое время тупо смотрел на жену.
- Какую Глашку?
- Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка.
Андрей повернулся и побежал к Глашке.
- Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из-за меня это он? А что делать-то теперь?
- Он поправится. - Андрей шаркнул ладонью по щеке. - Если бы ему сказать... кхе... он бы поправился. И за такого, мол, пойду... Врач говорит: сам захочет если... Соври ему. А?
Глашка заплакала.
- Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу. Другому сказала уж...
Андрей поднялся:
- Ты только не реви... Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу. Не можешь - значит, не можешь. Чего плакать-то? Не говори никому, что я был у тебя. Андрей снова пошел в больницу
Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув вдоль тела руки.
- Был сейчас дома... - Андрей погладил жесткой ладонью тугой сгиб колена... поправил голенище сапога. - К Глашке зашел по пути...
Колька повел на отца удивленные глаза.
- Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не сказал мне ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него...
Колька слабо зарумянился в скулах... закрыл глаза и больше не открывал их.
Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не хочет слушать.
- Сынок, - позвал он.
- Не надо, - одними губами сказал Колька. Глаз не открыл. - Не ври, тятя... а то и так стыдно.
Андрей поднялся и пошел из палаты, сгорбившись. Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу
- Скажу я ему, дядя Андрей... пусть! Скажу, что согласная, - пусть поправляется.
- Не надо, - сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. - Он так поправится. Врать будем - хуже.
Колька поправился.
Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся пинцетом в часах сосед по палате попросил посмотреть.
В окна палаты в упор било яркое солнце. Августовский полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и крашеной жестью, догоряча нагретой солнцем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.
- Не зря он так орет, - сказал кто-то. - Курица ему изменила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
- А этот куда смотрел, который орет сейчас?
- Этот?.. Он в командировке был - в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его кто-нибудь спрашивал, как это с ним получилось, Колька густо краснел и отвечал неохотно:
- Нечаянно. - И склонялся к часам.
Отец каждый день приходил в больницу... Подолгу сидел на табуретке, около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах.
- Как там, дома? - спрашивал Колька.
- Ничего. В порядке. Потеряешь колесико-то... - Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.
- Это маятник называется.
- До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?
- Делают. На заводе все делают.
- Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.
Колька улыбался:
- То ты. А там умеют.
Андрей тоже улыбался... гладил ладонью колено и говорил:
- Да... там - конечно... Там умеют. Там все умеют.
