Максим Горький - О мальчике и девочке, которые не замёрзли
– Эдак-то!.. – с надеждой шепнула Катька.
– Вот… купим перво-наперво полфунта колбасы, – восемь копеек; фунт белого хлеба, – пятачок… Это будет… тринадцать! Потом по трёхкопеечной слойке… две слойки – шесть копеек; это уж – девятнадцать! Да за чай, за пару, шесть… вышел четвертак! Эво! А остаётся…
Мишка замолчал и остановился. Катька смотрела в его лицо вопросительно и серьёзно.
– Много больно уж так-то… – робко повторила она.
– Молчи… Погоди… Ничего не много… Мало ещё. Ещё проедим восемь копеек…
Тридцать три! Вали вовсю! Теперь святки-прятки… А остаётся… ежели четвертак… то… восемь гривен… а как тридцать три… так семь гривен с лишком! Вишь сколько!
Чёрта ей ещё надо, ведьме?.. Айда!.. Скоро ходи!..
Взявшись за руки, они вприпрыжку побежали по панели. Снег летел им навстречу и слепил глаза. Иногда снежное облако покрывало их с головой и завёртывало обе маленькие фигурки в прозрачную пелену, которую они быстро разрывали в своём стремлении к теплу и пище…
– Знашь, – заговорила Катька, задыхаясь от быстрой ходьбы, – ты как хочешь… а коли она узнает… я скажу, что это ты всё… выдумал… Как хочешь! Ты убежишь, и всё… а мне хуже… меня она всегда ловит… и дерёт больнее, чем тебя… Она меня не любит… Я скажу, смотри!..
– Айда! Говори! – кивнул Мишка. – Поколотит, – заживёт… Ничего…
Говори…
Он весь был переполнен бравадой и шёл, закинув голову назад и посвистывая.
Лицо у него было худое, с плутоватыми, но не по-детски сухими глазами и с острым, немного горбатым носом.
– Вон он, трактир-то… Два! В который бы?
– Айда в низенький. Прежде в лавку… Ну!
И, купив в лавке всё, что было ими намечено, они пошли в низенький трактир.
Трактир был полон пара, дыма и кислого, одуряющего запаха. В густой, дымчатой мгле сидели за столами извозчики, босяки, солдаты, между столов сновали идеально грязные половые, и всё это кричало, пело, ругалось…
Мишка зорко усмотрел свободный столик в углу и, ловко лавируя, прошёл к нему, быстро разделся и отправился к буфету. Катька тоже стала раздеваться, робко поглядывая по сторонам.
– Дяденька! – сказал Мишка буфетчику. – Позвольте мне пару чаю! – и легонько стукнул по буфету кулаком.
– Чаю тебе? Изволь! Бери сам… и за кипятком сходи… Да смотри не разбей чего. Тогда я те!..
Но Мишка уже помчался за кипятком.
Минуты через две он с своей товаркой степенно сидел за столом и, откинувшись на спинку стула, с важной миной хорошо поработавшего ломового извозчика – сосредоточенно крутил себе сигарку из махорки. Катька смотрела на него с уважением к его уменью держать себя в общественном месте. Она так вот никак не могла ещё привыкнуть к могучей, оглушающей гармонии кабака и втайне всё ожидала, что их обоих «турнут по шеям» отсюда, или выйдет ещё что-либо худшее. Но ей не хотелось выказать перед Мишкой своих тайных опасений, и, приглаживая ручонками льняные волосы на голове, она старалась смотреть вокруг себя независимо и просто. Эти усилия то и дело вызывали краску на её грязные щёки, и её голубые глазки смущённо щурились. А Мишка степенно поучал её, стараясь подражать в тоне и фразе дворнику Сигнею, очень солидному человеку, хотя и пьянице, и недавно отсидевшему три месяца в тюрьме за кражу.
– Вот, ты, примерно сказать, канючишь… Как ты канючишь? Никуда не годится, ежели говорить по правде. «По-адайте, по-адайте!..» Рази в этом штука? А ты под ноги ему, проходящему-то, суйся… А ты норови так, чтобы он опасился упасть через тебя…
– Я так и буду… – покорно согласилась Катька.
– Ну вот!.. – важно тряхнул головой её товарищ. – Так и надо. Потом ещё: ежели, примерно сказать, тётка Анфиса… Что такое Анфиса?.. Пьяница, первое дело! А потом…
И Мишка откровенно объявил, чем была потом тетка Анфиса.
Катька утвердительно кивнула головой, вполне согласная с определением Мишки.
– Ты вот не слушаешься её… Это надо не так делать. Ты скажи ей, что, мол, я, тётенька, ничего… я, мол, вас буду слушаться… Замажь ей, значит, широкую-то глотку. А потом и делай, что хошь… Так-то…
Мишка замолчал и солидно почесал себе живот, как всегда это делал Сигней, кончая речь. Больше у него никаких тем не оказалось. Тогда он встряхнул головой и сказал:
– Ну, давай есть…
– Давай! – согласилась Катька, давно уже измерявшая жадным взглядом хлеб и колбасу.
И вот они стали есть свой ужин среди сырой, пахучей мглы плохо освещённого закоптелыми лампами трактира, в шуме циничных ругательств и песен. Ели они оба с чувством, с толком, с расстановкой, как истые гастрономы. И если Катька, сбиваясь с такта, жадно откусывала большой кусок, отчего её щёки распирало и у неё смешно таращились глаза, степенный Мишка насмешливо бурчал:
– Ишь ты, матушка, навалилась!..
А её это смущало, и она, чуть не давясь, старалась скорее прожевать вкусную пищу.
Ну, вот и всё. Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они – поверьте мне – уж не замёрзнут! Они на своём месте… Зачем бы я их заморозил?..
По моему мнению, крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно.
