Сергей Довлатов - Старый петух, запеченный в глине
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
– Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
– В смысле?
– В смысле горючего. Магазин за углом.
– Не стоит, – говорю, – рано.
– Что значит – рано? Мы же не в республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.
– Это лишнее.
– Лишнее? – приподнял брови Страхуил. – Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее. Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы. Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня…»
Все это стало мне надоедать. Я понял, что должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе, я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.
Страхуил продолжает:
– Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя. Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты, разные ессентуки…»
Тут я прервал его:
– Откуда ты свалился на мою голову? Страхуил не обиделся:
– Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.
– Еще раз говорю – не стоит. Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его озарилось светом глубокой выстраданной правоты. Я услышал:
– По-твоему, жизнь – что? Она – калейдоскоп. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык. Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.
Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил.
1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.
Праздники ощущаются даже в лагерной зоне. У заключенных – выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:
«Через добросовестный труд-к социализму!»
Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он чинит мою бляху с напайкой. Над его столом – репродукция, вырванная, очевидно, из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.
Звонит телефон:
– Срочно зайдите к лейтенанту Токарю. Инструктор одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.
– Есть дело, – говорит Токарь, – собирайтесь. Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев вас проинструктирует.
– Что еще за дело?! – говорю. – Сегодня праздник!
Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал:
– Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула.
Он помолчал и добавил:
– Я ей от души сочувствую, потому что и мое терпение лопается. Ясно? Действуйте…
Через полчаса мы были на вахте: караульный и двое зэков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение – праздник. Хотя работы там было часа на два.
– В три будем дома, – сказал я одному из зэков. Тот в ответ:
– Ну и что хорошего? Второй добавил:
– Не дома, а в колонии усиленного режима – 1314/6.
Мы вышли из зоны, спустились к подстанции. Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зэки разожгли костер, покурили, взяли лопаты.
День был морозный, солнечный. Дым над зоной поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии…
Так прошло около часа. Раза два зэки устраивали перекур. Впрочем, работали они добросовестно. Хотя бы судя потому, что разделись.
Зэки были тощие, мрачноватые, примерно одного роста. Такие не запоминаются. Правда, один из них без конца ходил мочиться. Он-то вдруг и подошел ко мне:
– Хорошая погода, гражданин начальник. Я спросил:
– Что надо?
Зэк подошел еще ближе – так, что караульный выкрикнул:
– Стой на месте!
Зэк остановился, доверительно подмигнул мне и сказал:
– Начальник, давай его схаваем ради праздника.
– Кого?
– Да петуха.
– Какого еще петуха?
– А вон, смотри.
Действительно, возле ручья гулял петух. Наверное, забрел сюда из Чинья-Ворыка.
– Вы что, – говорю, – совсем обнаглели?!
– В чем дело, начальник?
– Петуха не трогать. Продолжать работу.
– Начальник!
– Ни в коем случае.
Зэк молитвенно сложил на груди руки. Заговорил драматической лагерной скороговоркой:
– Начальник, кто узнает?! Я его уделаю в момент. Исполню как врага народа. А если что, ты не в курсе.
– Еще бы, – говорю.
– Он даже пикнуть не успеет. Вот и будет праздник.
– Особенно, – говорю, – для петуха. После этого я смягчился и голосом лейтенанта Токаря выговорил:
– Действуйте.
Зэк свистнул, подзывая напарника. Я помахал караульному, чтобы не стрелял. Сантехники побежали к ручью.
Петух оказался неумным. Повел себя как участник троцкистско-зиновьевского блока. То есть простодушно зашагал навстречу собственной гибели. Ему бы удрать, так нет: развинченной мультипликационной походкой он двинулся в атаку. Головою поводил, как знаменитый саксофонист Чевычелов.
Через минуту все было кончено. Я огляделся – свидетелей нет.
Зэки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся.
Караульный счел нужным объяснить мне:
– Глина вместе с перьями отвалится. Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.
Зэк подошел и говорит мне:
– Отпусти в поселок.
– За водкой, что ли?
– Почему за водкой? За портвейном. А то сразу – за водкой…Водка и портвейн – большая разница. Это как день и ночь.
– Ни в коем случае.
– Начальник!
– Категорически исключено.
– Я через пять минут вернусь.
– Нельзя.
Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.
– Это лишнее, – повторил я твердым голосом.
– Лишнее? – переспросил он, сощурившись. – Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн-это как раз самое главное…
– Кончай, – говорю, – философствовать. В поселок я тебя не отпущу.
– Начальник!
– Это лишний разговор.
Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:
– Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?
– Ну.
– Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой.
А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно „Таврического“!» А дочка ему:
«Портвейн-это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал „Огонек“, папиросы…» Тут я перебил его:
– Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу. Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело – курица из магазина. И совсем другое-птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.
В конце зэк еще раз спросил:
– Не отпустишь в поселок?
– Нет.
– Ну, смотри. Жизнь – она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.
Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.
История не кончается.
Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.
Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.
В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.
Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот-вбегать».) Затем – какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.
Подробности описывать не желаю. Коротко скажу – в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, – это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я – интеллигент.
Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.
