Владимир Тендряков - День, вытеснивший жизнь
Как всегда, рядом с Сашкой Чуликов, тоже разведчик, но совсем другого покроя. Поход только начался, а он уже в запарке - мотня галифе сползла до колен, сапоги с широкими голенищами воюют нескладно со свисающей шашкой, острый нос из-под каски напряжен. Спотыкающийся на каждом шагу Чуликов студент из Москвы, и никто лучше его не делает расчет для стрельбы: без всяких таблиц мгновенно соображает в уме и никогда не ошибается. Сашка опекает Чуликова и забавляется им.
- Чуликов, у тебя баба была?
- Пошел к черту!
- Нет, серьезно, сколько их перебрал за жизнь?
- Не считал.
- Так много? Со счета сбился!
- Отстань, жеребец!
- Отстаю, Чулик, отстаю. Ты вон каков, со счету сбился. Где мне за тобой угнаться.
Плечо в плечо со мной телефонист-катушечник Ефим Михеев, над костистым носом кустистые пшеничные брови, закрывающие глаза. Молчун, хозяйственный мужичок-кулачок, Ефим частенько выручает меня по мелочам. Отвалилась пуговица от гимнастерки, потерялась звездочка с пилотки, нужна чистая тряпочка для подворотничка - все появляется из его вовсе не объемистого вещмешка. По армейской разнарядке я его прямой начальник, но он зовет меня сынком, а я его батей. Мне никогда не приходится ему приказывать, да и просить тоже. Батя раньше меня соображает, что нужно выполнить, и выполняет на совесть.
Сейчас к нему липнет Нинкин - тоже мой телефонист, тычет под костистый нос ножичек с наборной ручкой.
- Вещь али не вещь? Взгляни.
Ефим молчит, не смотрит.
- За одну ручку осьмушку отвалят. Мастер делал.
Ефим молчит.
- А я с тебя на пять заверток табачку прошу. Грабь, пока не раздумал.
Ефим выдавливает ухмылочку.
Нинкин мал ростом, суетлив, физиономия смуглая, нос с горбинкой, густые, сросшиеся над переносицей брови. "Меня мама с цыганом прижила". Наверно, так оно и есть. Сейчас Нинкин в подозрительно замасленной гимнастерке, потасканные галифе с аляповатыми заплатами на коленях, да и вместо сапог стоптанные башмаки с обмотками. А ведь на формировке всех обмундировали в новенькое. И уже можно не сомневаться, запасной пары белья в мешке Нинкина нет. Все он изловчился сменять, пока ехали к фронту, на самогон да "на закусь".
Степь вздрогнула, шевельнулась, зарумянилась полосами, старчески покрылась морщинами. Все заоглядывались, все, даже ездовые на конях. И на медных лицах радостные розовые оскалы. Краешек солнца, оторвавшись на пядь, висел над землей. Багровый глаз изумленно взирал на нас. И даже взбитая на дороге пыль зацвела.
Но это происходило у нас за спиной, а там, куда мы шли, - марш! марш! - упрямо держалась угрюмая просинь, ночной неразвеянный осадок. Солнце подымется вверх, привычно прошествует по небу, и закатится оно т а м. Но мы опередим его, т а м будем много раньше. Вкрадывается тихая до ужаса мысль: кто-то из нас не доживет до заката. Идем в бой, боев без жертв не бывает.
Уверенно вбивает короткие ноги в дорогу помкомвзвода Зычко. С ним у меня старые счеты, еще по дивизионной школе - и там был моим помкомвзвода, постоянно гонял по нарядам.
Красавец Сашка Глухарев легко несет себя по земле, еле поспевает за ним путающийся в шашке Чуликов.
Нинкин пристает к бате Ефиму:
- Три завертки табачку. Грабь, жила!
С ними на марше и я.
Кто-то из нас... И никто почему-то не обмирает от неизвестности. Идем в бой.
3
Возле нас вспыхивает веселье...
Сзади натужно вызревает солнце, на дороге зашевелились тени, степь улыбчиво рдеет местами, высокими взлобками, низинки же, как озера, заполнены тающими сумерками. И тронулся ветерком воздух, прогладил по степи, в ней серым козликом заскакало перекати-поле, спутайный клубок колючек. Радостен белый снег, прекрасна выпавшая тебе жизнь.
Огневики не выдержали, попрыгали со своих насестов - приятней шагать, чем трястись на лафетах. Они сразу внесли оживление в колонну, заметили отчаянно воюющего со своей шашкой Чуликова.
- Эй, разведка, продай селедку!
Это избитый повод для шуток, но вовсе не безобидный для разведчиков. По старой традиции разведчикам в артиллерии на конной тяге положены кавалерийские шашки. Их выдали, а коней нет. Шашки старые, в облезлых ножнах, тупые, как доски, тяжелые, что стволы противотанковых ружей, украшеньице. Что может быть нелепее, чем кавалерист без коня. Конями же в походах пользуются орудийные расчеты, не снабженные шашками. Кому досада, кому забава.
Приятель крикнувшего участливо спрашивает:
- И зачем тебе, Вася, селедка?
- От мух отмахиваться.
Огневики ржут, разведчики помалкивают.
- Вынь клинок, фараон, че зубы скалят.
- Ой, ой! Разбежимся. Кто из пушек стрелять будет?
- Они селедками немецкие танки порубят.
- Как бы не затупились.
- Наточат. Эвон!у Зычко зад - что жернов.
Зычко вышагивает, выставив грудь, презрительно воздев подбородок - бог и царь в своем взводе, над разудалыми огневиками он власти не имеет. Но Чуликова смутила столь наглая дерзость, в очередной раз спотыкается о злосчастную селедку и...
- Ох-ох! Не порежься!
- Га-га-га!..
Все грохнули - растянулся.
Смеемся мы, связисты, смеется Сашка, смущенно улыбается подымающийся Чуликов. Ему сочувствуют:
- Сестричка-то с норовом, солдатик.
Один Зычко хмур и важен, топчет дорогу, не обращает внимания на веселье.
Высокий тенор полудурашливо-полувсерьез заводит:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Кто же ваши сес-стры-ы?..
Несколько бодрых голосов охотно подхватывает:
Наши сестры - сабли востры,
Вот кто наши сес-стры-ы!..
Пожарно разгораясь, пошло, пошло по колонне. Вступают и те, кто вдали, в веселье не участвовали:
Наши гости лезут сюда в злости,
Раз-зомнем им кос-сти-и!
Без спешки, уверенно вступают в ременной оснастке кони, качаются стволы орудий. Степь все румянится и румянится, молодеет, яснеет и раздвигается небо, к нему несется счастливо заносчивый - трын-трава! - вызов:
Наши пушки - тоже не игрушки.
Грянем в наши пуш-шки!
И я, безголосый, самозабвенно пою. Легок мой шаг, просторно в груди, высоко держу голову, радость жизни распирает меня. Впереди война, кого-то из нас ждет смерть, идем ей навстречу - и трын-трава, все нипочем. Знать, правда, есть что-то сильней смерти.
Первое серьезное открытие в наступающем дне.
4
Дорога оживилась. Только что шли одни, вольно шагали - марш! марш! - и не заметили, как стало тесно. То и дело слышится скачущая по колонне команда:
- Принять вправо!.. Вправо принять!..
Нас обгоняют танки, устрашающе высокие "КВ", обдают пылью, бензиновой гарью, натруженным теплом, земля дрожит, до того тяжелы ходячие крепости. Они в лязге и грохоте исчезают вдали, будут раньше нас. Давай, родимая силушка, выручай страну, а мы поможем: "Наши пушки - тоже не игрушки..."
- Принять вправо!
Нагруженные грузовики один за другим. Уступи мотору, конная тяга! Ездовые усердствуют кнутами:
- Вороти, сатана! Тудыть тебя в селезенку!
- Принять вправо!
Новые машины жмут нас на обочину. На каждой какое-то сооружение, укрытое брезентом, похоже на складные пожарные лестницы. Что ж, все может быть, где стреляют, там и горит. Только что-то чересчур многовато пожарных машин... А по колонне уже летит почтительное:
- "Катюши"... "Катюши"...
Эге, еще те пожарники - не тушат, а жгут. Под Москвой припекли немца. Таинственное оружие, в тылу о нем ходят дивные сказки, дух захватывает.
"Катюши" тоже раньше нас будут на месте. Тесно на дороге, сила идет, берегись, фриц!
Солнце уже высоко, жжет сквозь гимнастерку, от пыли першит в горле, во фляжке у пояса вода, однако терпи. До линии фронта шагать да шагать...
Но через несколько шагов фронт вдруг оказался рядом прямо над каской.
С неба упал тягучий моторный вой, приглушенная очередь. На дороге легкий сбой, солдаты натыкаются друг на друга, задирают лица.
- Эх, мать чесна! "Мессер" "кукурузника" давит.
Висит в стороне над степью самолетик - два крыла этажерочкой, растопыркой колеса. Он отчаянно стрекочет, но это ему мало помогает, ползет, буксует в воздухе. А возле самого солнышка, коршуньи темный, разворачивается другой самолет. Подставился на секунду солнцу, словно похвастался - я вовсе не темный, я целиком серебряный, - ринулся с занебесной высоты на стрекочущего тихохода...
Кони равнодушно тянули пушки, а люди завороженно застыли, запрокинув каски.
Медлительный "кукурузник", видать, совсем обезумел, лег на крыло, повернул навстречу.
Не ругань, короткие выдохи с дороги:
- Куд-ды?!
- Смерти ищет!..
Косо падающий убийца выпустил туманные, как паутина, нити. С запозданием злой пулеметный перестук...
- У-ух!!! - обвальный вздох.
Промах. Убийцу с ревом занесло далеко в конец степи, и там, гневно стеная, с натугой стал разворачиваться. "Кукурузник", усердно стрекоча, пытается удрать, жмет к земле. Но где ему, буксующему. Хищнику тесно в просторном небе, рыча от натуги, он снова начинает падать. Тихоход неподатливо трудится над степью и... почти на месте поворачивается, успевает нырнуть под паутинную полосу трассирующих пуль. На земле рождается несмелое веселье:
