Александр Хургин - Какая-то ерунда (сборник рассказов)
- А перед окнами, по-вашему, значит, не зима? - она посмотрела на Евсея Фомича безжалостно, опять прищурив один глаз и опять не прищурив другой, и смотрела до тех пор, пока не удостоверилась, что Евсей Фомич от ее взгляда съежился и ослабел душой. А может, он ослабел не от взгляда, а от холода, но что ослабел - факт. Потому что он говорить продолжал, а его и слышно-то почти не было. Да и говорил он ерунду - бредил, скорее всего:
- Перед окнами, - бредил Евсей Фомич, - надо, чтоб тепло было. А то, за что ж боролись все время, жизни клали куды зря и деньги за билеты платили, если оно холодно и чаю не наливают?
Старый кадровый проводник-инструктор Нина Власовна дала достойный отпор этим псевдопассажирским бредням:
- Чаю не будет! - таким был ее отпор. - Потому что титан, благодаря многолетним разрушительным действиям со стороны, проржавел до осей, чем льет воду на рельсы. Менять его надо к едреней бабушке, на свалку истории!
- Тогда уж весь вагон, - простучал зубами сквозь собственный стылый шепот все еще пассажир Евсей Фомич, и пар из его рта стал совсем невидим. Или весь поезд - к бабушке на свалку.
Заслуженный проводник республики, видный общественный деятель службы движения к светлому будущему Нина Власовна Чучуева поняла, что с ее так называемым оппонентом говорить бессмысленно и спросила сама у себя:
- А что толку? - спросила она. - Когда дорога... Одна слава, что железная.
- И дорогу - туда же! - несмотря на то, что его не спрашивали, выкрикнул окоченевший некто и, подозрительно дернувшись, замолчал.
Так как обращаться теперь было точно не к кому, персональный проводник железнодорожного значения, проводник соцтруда Нинель Власьевна Чуева сказала ни к кому не обращаясь:
- Не, - сказала Нинель Власьевна, - дорогу не получится. Ее еще при каком-то царе Горохе - то ли Васильевиче, то ли Петровиче, не помню - на века строили. Ее, когда весь мир насильем рушили, и то разрушить не смогли. А вот расписание, дорогой наш любимый пассажир - не знаю твоего имени-отчества - мы заменим, и светлая память о тебе навсегда останется в наших сердцах.
Она промокнула уголки глаз мизинчиком, постояла секунду скорбя, потом встряхнулась решительно и решительно же произнесла:
- А вообще, между прочим, не баре - и так поездим, тем более что лето не за горами. 1989
ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОБЫТИЯ
Надел Сидоров пальто и пошел в поликлинику. Ему давно надо было сходить, укол против бешенства сделать - сразу после того, как собака его за ягодицу укусила, надо было сходить. Но он не ходил. Потому что убийцы же они там все в белых халатах, да еще СПИД свирепствует. Газеты пишут, что года через два начнут завод строить, чтоб одноразовые презервативы и шприцы выпускать: так это когда будет! А рисковать Сидорову не очень хотелось. Впрочем, на прошлой неделе он собрался уже было сходить, но тут красные Крым взяли. И он не пошел. А то вон Петр Сергеевич выполз погулять после обеда он после обеда гулять привык, - а его арестовали. И не его одного. Человек сто арестовали. Потом их, правда, выпустили, дней через пять. Сказали:
- Если б ваш Рейган-гад не продал голодающей рев. России хлеб шлепнули б всех. А теперь, раз такое дело, можете радоваться, гниды.
Ну вот, Сидоров переждал - пока поутихло, - напялил вместо шубы обычное пальто от Кардена, чтоб не привлекать, и пошел. Экипаж-то его еще раньше то ли украли, то ли реквизировали в пользу советского цирка, вот он пешком и пошел по стороне, наименее опасной при артобстрелах. Только успел немного отойти, воздушная тревога началась, метроном застучал как сумасшедший, и юнкерсы на город с юго-запада заходить стали черной сетью. Зашли, отбомбили - и назад. И опять накатываются. Сидоров, к домам прижимаясь, в районное бомбоубежище побежал, прибежал мокрый, но живой. А там уже битком. Слава Богу, приглашение на посещение убежища с собой оказалось. Пустили его, несмотря на перезаполнение. А в бомбоубежище духота, сырость, дым сигаретный. В углу телевизор жужжит, диктор в нем о недавнем якобы изобретении буржуазных братьев Люмьер рассказывает и все на его антикоммунистическую сущность напирает.
Сидоров у скользкой стенки присел, ноги в проход вытянул и задремал. Очнулся - снова в телевизор поглядел. Там тоже кто-то дремал. На трибуне. И в зале дремали. И Сидоров снова задремывать начал. Но ему помешали - в бок его кто-то толкнул. Он подвинулся, а его еще раз толкнули. Повернул Сидоров голову - рядом бродяжка какой-то мостится. Оборванный такой, немытый, на носатом лице мятая щетина топорщится, пейсы во все стороны торчат, БОМЖ одним словом. И ерзает этот БОМЖ, и кряхтит, никак места себе не нагреет. Он же худющий, а пол бетонный, твердый - ему кости собственные и колят. Сидоров еще отодвинулся, чтоб не нюхать, как БОМЖ пахнет и думает:
- С креста его сняли, что ли?
Подумал, и наверху что-то страшно ухнуло, дверь убежища ржавыми петлями взвыла, девица вертлявая в черном мини появилась. Папку к остреньким грудкам прижала и пропищала, что суд идет. Поглядел Сидоров - так и есть. Спускаются в подвал три мужика в мантиях, двенадцать без мантий и два вохра скамью подсудимых тащат. Спустились, расположились посредине подвала и заседание продолжают. Прокурор требует обвиняемого покарать так, чтоб другим неповадно было.
- В правовом государстве, - говорит, - все перед Законом равны должны быть. Как в общей бане. Пусть даже обвиняемый этот - министр МВД. И в качестве смягчающего обстоятельства, - говорит, - требую не принимать во внимание тот факт, что подсудимый в свое время застрелился и на данный момент является мертвым, так как в правовом государстве все должны быть равны перед Законом.
Суд, конечно, его заслушивает, адвокат протестует, девица это в папку записывает, а все убежище присутствует в качестве публики. И БОМЖ присутствует. И слушает, как суд идет. А потом говорит Сидорову:
- Меня, - говорит, - тоже недавно судили.
- И много дали? - Сидоров его спрашивает.
- Вышак дали, - БОМЖ ему отвечает. - А что они еще могли мне дать?
- Как же вышак? - Сидоров не верит. - Вы что, побег совершили из мест заключения? Или, может, воскресли?
БОМЖ насупился, буркнул: "Вроде того", - и от Сидорова отвернулся. Сидоров хотел все же уточнить, как этот БОМЖ оказался в бомбоубежище, в котором и для приличных людей мест не хватает, но тут бомбежка кончилась. Хотя отбоя еще не давали. Наверху тихо, а отбоя не дают. Выжидают. И здесь, внизу, выжидают. Шевелятся, но не выходят. Сидят. Человек какой-то тем временем мыло и сахар предлагает по договорным ценам. И соль со спичками. Сидорову всего этого не надо, у него запас, а люди стали строиться, очередь занимать. В основном женщины, но подошли и трое мужчин хлипковатых, похожих друг на друга, как родные братья. И это интереснее всего - у одного бородища от самых глаз растет, другой интеллигентскую бородку носит - клинышком, у третьего вообще одни усы, а все равно похожи. Выяснили они, кто последний в очереди и пристроились в хвост. Первый бородатый постоял и говорит:
- Возьмем, я считаю, соли и спичек.
- И мыла, - говорит второй, который с клинышком. Но усатый им возражает:
- А вот этого, - говорит, - мы позволить себе пока не можем. Я правильно говорю?
- Архиправильно, - бородачи с ним соглашаются. - Разумеется.
Наконец, отбой тревоги дали, и Сидоров наверх поднялся. Постоял, пока глаза к свету привыкнут и к трамвайной остановке пошел. А трамвай приехал забитый под самую завязку. Сидоров тогда на колбасе уселся и талон на компостер передал.
- Товарищ, а чтоб до Смольного добраться, где слазить? - сзади кто-то сильно интересуется.
Сидоров оглянулся и видит, что его за плечо трехпалая рука теребит. Зеленоватая. Он глаза поднял, а с крыши гражданин свисает маленький, в форме не то водолаза, не то железнодорожника. И тоже зеленоватый. Сидоров прикинул в уме остановки и говорит:
- На следующей.
Зеленоватый ему "благодарю" сказал и дальше свисает. Трамвай остановился, а он все равно свисает. Видно, знает, что еще не доехали. Или, может, увидел сверху, что из-за угла отряд революционных матросов выдвинулся и путь трамваю перегородил.
Серьезные хмурые люди с пулеметными лентами на кожанах зашли в первый вагон и стали билеты проверять у пассажиров. А безбилетников выводили, ставили к стенке и фотографировали аппаратом "Кодак". Зеленоватого тоже с крыши сняли и вывели. Наверное, он без билета ехал. А когда оба вагона насквозь проверили, хмурые серьезные люди трамвай покинули, командир с фотодокументами ознакомился и приказал на картон их нацепить под заголовком "Они обворовывали Мировую Революцию" и картон тот приказал на кабину вагоновожатого повесить, чтоб всем гражданам хорошо было видно. Матросы приказ исполнили в точности, и отряд на заранее подготовленную позицию отошел. А в трамвае после этого фотографирования свободнее стало, и Сидоров с колбасы в вагон перебрался. Там впереди, у окна, место было. Он на это место перебрался, и трамвай, разболтанными внутренностями громыхая, дальше покатился, по маршруту. Но у Сидорова почему-то настроение испортилось. Он смотрел в окно равнодушно на холодное Садовое кольцо и ничего его взгляда не задерживало. Афиши разве только пестрели повсюду. Американца какого-то, Ростроповича.
