Иван Лажечников - Беленькие, черненькие и серенькие
Вторая тетрадь «Замечательные городские личности» заставит современного читателя не раз вспомнить язвительные эскапады Салтыкова-Щедрина. Только надо учесть, что Лажечников не повторял великого сатирика, а предшествовал ему. Так, особенно замечательна галерея градоначальников от робкого Насона Моисеича к умеренно-хваткому Модесту Эразмовичу и к совсем уже разбойному Герасиму Сазонычу. Желчная версия «исторического прогресса», представленная эволюцией градоначальников в щедринской «Истории одного города», в первом приближении (воздадим должное!) была явлена в русской литературе именно в повести Лажечникова.
И как! Оцените иронию стиля: «Расходы просителей и вообще граждан получили быстрое развитие и преуспеяние». О блюстителях закона: «их отличали не по уму и честности, а по степени огня в крови». О прочих: «Пили очень много, но с патриотизмом». Опережающие «щедринизмы» Лажечникова объясняются прежде всего тем, что у обоих писателей был общий предшественник — гений русского смеха Н. В. Гоголь. А ещё, конечно, тем, что Лажечников как писатель ощущал необходимость дать адекватный художественный ответ надвигающейся эпохе «бесстыдства» (по определению Щедрина, сравните рассуждения Лажечникова о слове «стыд»). Так, для описания провинциального беспредела автор подбирает краски гротесковой фантасмагории: «То появлялся оборотень, который по ночам бегал в виде огромной свиньи, ранил и обдирал клыками прохожих; то судья, в нетрезвом виде, въезжал верхом на лошади и без приключений съезжал по лесам строившегося двухэтажного дома».
Не исключено, что у холоденских царьков и их ненасытной челяди были реальные прототипы. Можно припомнить корреспонденцию «Из Коломны» в сатирическом журнале Н. И. Новикова «Трутень» (23 июня 1769 г.) о судье, выведенном под говорящим именем «Забылчесть», или, почти через век, заметку в герценовском «Колоколе» о «подвигах» коломенского предводителя Скорнякова. Однако не забудем, что лажечниковская Холодня — обобщённый образ уездного города, и автора питали не одни коломенские впечатления. Он проделал большой путь по чиновной лестнице, дослужившись до вице-губернатора, так что не только секреты российского бизнеса, но и тайны отечественной бюрократии были ему знакомы не понаслышке.
Оголтелость чиновного люда и сонная одурь «кейфующих» городских обывателей — такова безрадостная рутина погружающейся во мрак провинциальной Холодни-Коломны. Щедрин пошёл до конца в разоблачительстве подгнивающих устоев русского бытия, и оно показательно рухнуло в «Истории одного города». Лажечников кинулся отыскивать более прочные опоры и обратился… к беленьким героям города-мира. Недаром его так увлекло направление, заданное Гоголем во втором томе «Мёртвых душ», в особенности завершительная речь губернатора о возможной погибели русской земли, обращённая ко всем, «кто имеет понятие какое-нибудь о том, что такое благородство мысли».
Исцеления русских болезней Гоголь ждал не от «внешних» перемен (административных, политических, тем паче насильственно-революционных), а от «внутренних»: всё решает нравственный климат в обществе (тот же губернатор в своей речи советует подчинённым раскрыть забытую ими Библию). Обновиться должен сам человек, следуя своему высшему предназначению. В этом Лажечников — полный единомышленник Гоголя. В его повести «беленькие» герои, живущие по христианским понятиям, находятся в разных общественных слоях: слуги Ларивон и Домна, соляной пристав и его дочь, предводитель дворянства Подсохин, помещик Волгин. Их, увы, немного, но, вероятно, достаточно, чтобы Холодня избегла участи истреблённого Божьим гневом Содома. В этом библейском городе, обратившемся в дым, как сказано в книге Бытия, не нашлось десяти праведников, ради которых Господь был готов сохранить город. Любопытно, что эта библейская история сопровождает изображение Коломны на иконе XIX века (фотокопия её хранится в Музее архитектуры им. А. В. Щусева). Неизвестно, видел ли эту коломенскую икону Лажечников, но идея спасительности нравственной «белизны» растворена в воздухе созданной им Холодни.
Третья тетрадь «Соляной пристав и его дочь» концентрирует в себе эти упования автора. Занимательная история любви, одолевшей все преграды (Лажечников предложил русскую версию «Джен Эйр» Ш. Бронте) должна доказать читателю, как радостно жить по законам добра. И вот уже уходят во тьму все мерзости Холодни, и в ярком солнечном луче выступает праздничный город. Не случайно дом соляного пристава, как несложно вычислить (см. Комментарии), находится на излюбленном коломенцами «Блюдечке». Город — не надутая старая или новая знать, не живущая своею корыстью власть — но именно Город, душа его отплачивает, чем может, своим «беленьким» жителям.
В третьей тетради Лажечников круто поворачивает повествование в тихую заводь идиллии. На этот жанр указывает вступительное описание места действия: живописные развалины крепости, ухоженный садик, чудный вид на Москву-реку. Здесь же открыточная картинка, словно предваряющая главный сюжет: бедный рыбак причаливает утлый чёлн к берегу, где его жена, «присев на доску, стала кормить ребёнка своею грудью, на которую из-под клочка паруса упал солнечный луч. Целая идиллия!..» Идиллический мотив поддерживает «голубиная» фамилия человека «аркадской простоты», хозяина дома — Горлицын и прозвища его старых, преданных слуг — Филемон и Бавкида. Автор вполне сознательно, не боясь насмешек (а они не замедлили себя ждать) настаивал на жизнеспособности идиллического жанра. Идиллия в его глазах — не беспочвенная утопия, но изображение возможной гармонии человеческого существования. То, что этот жанр не исчерпал себя несмотря на весь трезвый позитивизм прагматического века, доказывают обращения к нему «реалистов» Гончарова, Достоевского, Лескова, Л. Толстого…
Идиллическое начало коломенского текста мы находим у Адама Олеария, который в «Описании путешествия в Московию…» (1674) рассказывает, как быстро собравшаяся на плавучем мосту толпа любопытных коломенцев с готовностью разобрала часть моста, чтобы высокая «заморская» ладья (изготовленная, впрочем, в Дединове) смогла проехать дальше по Москве-реке. Жители «весёлых местностей» чрезвычайно приглянулись путешественникам, и один из спутников Олеария немецкий поэт Пауль Флеминг пришёл даже в восторг:
Так, значит, здесь сошла ты в наше поколенье,
Святая простота, святое украшенье,
Ушедшее от нас? Так, значит, вот страна,
Что честью, правдою и до сих пор полна?
Скорее всего, это преувеличение, но ведь было же что-то в наших предках, что дало повод к столь замечательному вопросу?
Убедительно изобразить положительного героя всегда труднее, чем отрицательного. Читателю судить, насколько справился с этой задачей И. И. Лажечников. Заметим только, что и здесь он нащупывает художественные решения, не чуждые русской литературе XIX века. Едва ли не все его «беленькие» герои — чудаки, «возвышенные уроды», как их называет повествователь, нарочито подыгрывая голосу толпы (как затем Достоевский в романе «Идиот»). Честность соляного пристава, не берущего взяток ни при каких условиях, вызывает общее недоумение: «подлинно ли он русский: такие-де чудаки у нас и не родятся», «хочет, дескать, перевернуть весь шар земной». Сам Горлицын даёт на редкость простое и даже «материалистическое» объяснение: «Может быть, оно и глупо, но что же делать? Это в моей натуре».
«Белизна», по Лажечникову, не следствие общественных условий, а свойство самой природы человека, «образ Божий» в нём. Правда, и на общество, на воспитательную функцию власть имущих он всё-таки не перестаёт надеяться. Когда губернатор публично обратил внимание на бескорыстную службу соляного пристава, это произвело впечатление: «Воздаяние чести только одному честному сильно действует на нравственность должностного общества».
Уездный город Лажечникова поворачивается к нам разными своими гранями, формируя противоречивый образ русской провинции. Нельзя сказать однозначно: провинция нас спасёт или провинция нас погубит. Автор останавливает свой «временник» на середине пути. Если с «чёрненькими» и «беленькими» всё понятно, то в какую сторону двинутся «серенькие»?
Ощущение незавершённости повести создают и невыполненные обещания автора дать в четвёртой, пятой и шестой тетрадях «описание жизни семейства Пшеницыных в Новом доме; затем описание их жизни в деревне, с включением портретов Замечательных деревенских личностей…» Нетрудно догадаться, что Лажечников собирался продолжить автобиографическую линию, сопровождаемую социальной панорамой. Он с неизбежностью подходил к трагическому повороту судьбы своих родителей — к аресту и затем разорению отца. В повести имеются прозрачные намёки на такой ход сюжета. Градоначальник, уязвлённый независимым поведением богатого купца, обещает «доехать», «подкосить» зарвавшегося вольнодумца и попомнить при случае его опасную похвальбу: «бесчестных и беззаконных дел не делаю и не только тебя, никого не боюсь». Очевидно, этот случай, а проще говоря, донос, должна была состряпать старая кухарка, пригретая Пшеницыным после смерти её хозяина (добрые дела наказуемы!). «Кухарка, как увидим, наделала много хлопот своему благодетелю», — автор то ли забывает об этом обещании, то ли не решается его исполнить.
