Алексей Слаповский - Гибель гитариста
Ни с кем там не знакомился, самому Печенегину о своих музыкальных упражнениях - ни слова. Ему этого не надо было.
Он присматривался все пристальней к самому Денису Ивановичу.
И насмотрится подчас до того, что начинает в нем звучать: "Во поле березонька стояла..."
И почудилось ему, что он нашел человека гармонии, человека совершенного - при всех, конечно, личных несовершенствах, но не в том ведь совершенство человека, что он без сучка и без задоринки, а в том, насколько он, этот человек, заполнил собою тот духовный, можно сказать, контур, который ему судьбой предназначен. Не так - но об этом - тяжело и радостно думал Клекотов, все больше любя Дениса Ивановича.
Но зато боль, с которой он жил всю жизнь, не замечая ее, вдруг выплыла наружу - и уже не отпускала. Сам-то я что собою заполнил? - спрашивал себя Клекотов. И отвечал: только на самом донышке духовного резервуара ЧЕЛОВЕК КЛЕКОТОВ плещется субстанция - человек Клекотов, милиционер унылый.
И ладно бы, если б только в Денисе Ивановиче Клекотов обнаружил гармонию и совершенство, он и в других стал нечто такое подмечать. Та же размалеванная девица, полная кишок толстых и тонких, однако, если посмотреть, щекою бархатиста... Да и в бабе своей, которая... - у нее в глазах радужная оболочка довольно привлекательна... А сослуживец его Пцуцех Аркадий - двадцать восемь раз на турнике подтягивается. Только и делает, что дергает себя на перекладине в спортзале, и это раньше раздражало, теперь же - уважение вызывает...
Да и себя Клекотов вдруг стал уважать. А что? Самый, что ли, он плохой? Лишний раз человека не обматерит, не ударит, службу несет абсолютно, что ж касается его тайных способностей по исполнению мелодии "Во поле березонька стояла" - тут ему вообще равных нет.
Но чувство уважения к себе настолько было для него непривычным, настолько обременительным, что Клекотов совершенно сознательно его не захотел. Он понял, что если так дальше пойдет, придется всю свою жизнь поломать и переиначить. Того и гляди - жениться захочется, детей завести. Ну ладно, женится, заведет. А если в один непрекрасный день вернется чувство брезгливости, если окажется, что все это временный обман и то, что Клекотов начал в людях принимать за признаки гармонии и совершенства - только исключения из правила? Тогда что? Вешаться?
Рухнул мир Клекотова - и никак он его не соберет.
Напился, разбил свою гитару.
Стало полегче, но потом опять тяжелее.
И понял он, что нет иного выхода восстановить былую дисгармоническую гармонию своей души, как лишь сотворить какую-то серьезную подлость. А то и преступление, может быть.
С этими мыслями он и шел к Денису Ивановичу Печенегину поздним вечером пятнадцатого июля одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года...
7
По всем художественным законам любого художественного произведения нельзя рядом друг с другом выводить персонажей с одинаковыми какими-то качествами. Если один тонкий, то другой, само собой, толстый, если один зол, то рядом - добряк. Особенно если герои действуют не группой, а в повествовании чередуются.
Но у нас - хроника, поэтому ничего нельзя поделать с тем обстоятельством, что следующий человек, о ком надо рассказать, поскольку он тоже был у Дениса Ивановича в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, - тоже не любил людей.
Правда, есть отличия и особенности.
Во-первых, человек этот - женщина, а не мужчина, как Клекотов.
Во-вторых, Клекотов не любил всех (да и то, как выяснилось, это не совсем так оказалось), а женщина эта не любила только мужчин.
Боялась.
Ненавидела. * * *
Звали ее... Впрочем, никто из друзей и гостей Дениса Ивановича ее имени не знал - и никому она не представлялась.
Она появилась, как и многие другие здесь, - ночью.
Летом.
Встала тенью у яблони (сидели в саду) - и застыла, слушая.
Печенегин увидел ее, встал, сделал пригласительный шаг, а она взмахнула вдруг каким-то мешком вроде рюкзака и дико закричала:
- Мужчина! Мужчина! Мужчина!
И с каждым словом голос ее приобретал новые оттенки: сперва констатация факта, потом - угроза, потом - ужас. И она - убежала.
Выяснилось, что ее некоторые знают, встречали, слышали о ней: сумасшедшая побродяжка. То ли кто-то когда-то изнасиловал ее, то ли просто в голове какой-то винтик свихнулся: она бродит по улицам, живя неизвестно где и питаясь неизвестно чем, и единственное, что можно от нее услышать в разных вариациях:
- Мужчина! Мужчина!
Мужчин (считая их таковыми уже лет с десяти) она боялась панически, она обходила их стороной, поэтому и блуждала лишь по пустынным, малонаселенным улочкам. Лишь только ей казалось, что мужчина, идущий, например, по другой стороне улицы, намеревается свернуть в ее сторону - или просто посмотрит на нее слишком пристально, она останавливалась, хватала свой мешок и начинала кричать на всю округу:
- Мужчина! Мужчина! Мужчина! - и не успокаивалась, пока мужчина этот не удалялся за безопасные пределы.
Однажды милиционеры хотели проверить ее документы - в ту еще пору, когда бродяжничество было запрещено, - она зашлась в истерике, побежала, они ее догнали, она забилась в припадке, они отвезли ее в клинику, там умные психиатры распознали ее фобию, признали неопасной и неизлечимой - и выпустили.
И вот безымянная эта женщина стала появляться у Печенегина.
Держала себя, конечно, на расстоянии. Чуть кто из мужского числа гостей на шаг случайно ближе:
- Мужчина! - грозно звучит ее голос.
- Бабушка за невинность опасается, - еле слышно скажет кто-то.
Меж тем она была не бабушка, меж тем ей было чуть за сорок, она просто нарочно привела себя в такое состояние, чтобы не понравиться никому, даже пьяному последнему бомжу.
А была когда-то красивой - и помнила это.
И помнила, как красив был тот, кого она полюбила.
Помнила, как завораживали его глаза, завораживал его голос.
Помнила, как стоял он цветущим летом у ворот и позвал ее в прохладу дома чаю попить.
И там, в прохладе, такое с ней сделал, что не осталось в ее душе ничего, кроме жуткого изумления, не осталось ни одного слова, кроме отпугивающего: "Мужчина!"
Вот только странно: словно во сне это было; никак она не вспомнит, где ж он живет, где ж тот дом, в котором была прохлада - а чая обещанного не было.
Годами она искала - и нашла!
И так же ласково подманивает ее он, этот человек, узнанный ею, - и глазами, и словами, и всем, всеми, всем... Хитрец!
Что ж, и она схитрит. Она сегодня на шажок к нему поближе, завтра еще на шажок (потому что сразу нет сил, страшно), а когда приблизится совсем близко (хорошо бы - в комнатке, в прохладе, где чая, однако, нет), тогда она достанет из-под кофты острый нож...
Одно непонятно: чем ближе к нему, тем жальче его. Она знает: это он напускает колдовство на нее. Она сопротивляется. Не поможет это ему! Она сделает свое законное святое дело...
8
Человек предполагает, а Бог располагает - слова известные.
Но известно и то, что человек создан по образу и подобию Божию, а значит, все-таки способен тоже располагать собою.
Лично я вообще уверен, что человек о себе почти все знает наперед. "Знал бы, где упасть, соломки подстелил бы", - оправдывается он, потирая ушибленное место. А меж тем, как правило, знает, где упадет, предчувствует, но соломки стелить не спешит, размышляя: во-первых, может, еще и обойдется, во-вторых, если уж упадешь, то соломка не поможет, в-третьих, от судьбы не уйдешь, в четвертых... В-четвертых, иногда упасть так почему-то хочется...
ЕЛЕНА знала, что ей не нужно выходить замуж за Печенегина.
Они учились вместе в музыкальном училище.
В любом учебном заведении время от времени образуется класс или курс особенный - яркий, громкий, с выдумками, с хулиганством, конечно, но и с умением учиться и забавлять себя и других весельем. О таких курсах ходят потом легенды, были и небылицы, такие курсы после окончания регулярно собираются, чтобы отметить пятилетие, десяти-, двадцатилетие выпуска... На таком курсе и учились Елена Патрина и Денис Печенегин. Елена была звездой этого звездного курса, Денис же - паршивой овцою, он казался приблудным, лишним, нездешним. Ни в выдумках, ни в весельях он не принимал участия, но и не был совсем уж угрюмым, мог оказаться в дружеской компании и даже стакан вина выпить. Однако - ничего сверх, все в меру, все аккуратно. Скучен и пресен, думала Елена, глядя на него с раздражением.
О подобных людях мать Елены говорила: положительный. Или - еще хуже слово - степенный. Именно о таком муже мечтала она для дочери, рассуждая о ее возможном будущем и вспоминая ее отца - не положительного и не степенного человека, чуть было не отравившего ей жизнь, - но она вовремя поняла, с кем имеет дело. Елена и согласиться с ней не могла, и не согласиться тоже: она отца не помнила.
Но, видимо, уродилась в него: положительности и степенности в себе не обнаруживала. Наоборот, очень рано проявила любопытство ко всему взрослому, любопытство иногда просто нестерпимое.
