Юрий Дружников - Зайцемобиль
- Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, - сказал он. - Кажный должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно!
Сейчас браконьерами назовет, подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать.
После него встала старушка-лифтерша.
- Нам, - говорит, - отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену...
Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал:
- Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо.
Может, лучше бы Сонкину промолчать...
- Ишь вы какие! - сказал Тимофеич. - Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел - и уже можно сносить! Не вашего ума это дело!
- Нет, нашего! - вдруг крикнула Светка. - Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть.
- Мне веселей не надо! - отрезал Тимофеич. - Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь...
- Позвольте мне сказать слово!..
Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил.
- Вы видите, я старый, седой человек, - сказал он, и действительно все это видели. - В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает.
- Ты нас Сикейросом не пугай! - сказал Тимофеич. - Мы сами понимаем, что к чему...
- По-моему, - продолжал Аркадий Михайлович, - даже неплохо нарисовано.
- Зря ты становишься на их защиту, - напирал Тимофеич. - Верно я говорю?
Это он обратился к управдому.
Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич - вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся.
- Еще надо проверить, где они краски взяли, - твердил Тимофеич. Может, на стройке украли, а, Сикейросы?
- Ну, я вам советую не забываться! - возмутился художник. - Это клевета!
- В школу мы все-таки письмецо состряпаем, - продолжал, не слушая его, Тимофеич. - Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись...
Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать.
Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному.
- Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! - крикнул Сонкин, догнав Усова.
- Не, не надо! - решил Усов. - Скажешь - доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется...
На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту.
- Ты зачем явился, Соня? - спросила Светка. - Вот и тебе попало...
- Ехал бы ты к своему бегемоту, - сказал Усов.
Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки.
- Тебе-то что! - Усов повернулся к Светке. - Уедешь, будешь гулять в другом дворе. А нам тут за стеной до самой смерти жить...
Он не сказал "мне", а сказал "нам". Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему.
Глаза у Светки стали печальными.
- Мальчишки, мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко.
- Так не бывает, - сказал Сонкин.
- А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. Теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать - человек. И класс жалко. Даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать?
Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном.
- У меня такое чувство, - бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, - будто я уже перешел...
Но его услышали.
- Куда перешел? - не понял Сонкин.
- А туда... во взрослые...
- Ну и что?
- То, что лучше бы я оставался маленьким.
- Да не расстраивайся, чего там! - утешила Светка. - Взрослые тоже люди, хотя не все. Глядите, мальчишки, какие мы хорошие вещи нарисовали!
На бывшей грязной, пятнистой стене по синим с белой пеной волнам метался парусник. Над ним висело рыжее солнце, на которое наползала черная туча.
1971, Москва
