Федор Достоевский - Мечты сбываются (сборник)
– То-то, что не ровная: у одного, значит, одна сила, а у других – другая.
– Это так точно, – подтверждает староста.
– Воля ваша, а я это не понимаю.
– А в том тут и причина, что у меня, значит, помочью вчера жали. Купил я, например, мужикам вина, бабам пива – ко мне всякий мужик с радостью бабу пришлет. Ну, а как у другого силы нет – и на́ помочь к нему идти не весело. Он бы и рад в свое время работу сработать – ан у него других делов по горло. Покуда с сеном вожжается, покуда что – рожь-то и утекает.
– Страсть, как утекает!
– Опять и то: теперича, коли ежели я в засилие вошел – я за целое лето из дому не шелохнусь. А другой, у которого силы нет, тот раза два в неделе-то в город съездит. Высушит сенца, навьет возок и едет. Потому, у него дома есть нечего. Смотришь – ан два дня из недели и вон!
В рядах пирующих проносится глубокий вздох.
– Так-то, ваше здоровье, и об земле сказать надо: одному она в пользу, а другой ею отягощается. У меня вот в семье только два работника числится, а я земли на десять душ беру: пользу вижу. А у Мосеича пять душ, а он всего на две души земли берет.
Крамольников вопросительно взглядывает на виновника торжества.
– Действительно… – скромно подтверждает последний.
– Странно! ведь ему бы, кажется, еще легче с малым-то количеством справиться?
– То-то, сударь, порядков вы наших не знаете. Коли настоящей силы нет – ему и с огородом одним не управиться. Народу у него числится много, а загляни к нему в избу – ан нет никого. Старый да малый. Тот на фабрику ушел, другой в извозчиках в Москве живет, третьего с подводой сотский выгнал, четвертый на помочь, хошь бы примерно ко мне, ушел. Свое-то дело и упадает. Надо бы ему еще вчера свою рожь жать, ан глядишь, – его бабы у меня зажинали.
– Зачем же они на стороне работают, коли у них и своя работа не ждет?
– Опять-таки, ваше здоровье, вся причина, что вы наших порядков не знаете.
Так-таки на том и утвердились: не знаете наших порядков – и дело с концом.
Беседа на минуту упадает, но на этот раз уже сам Василий Егорыч возобновляет ее.
– А я вот об чем, ваше здоровье, думаю, – обращается он к Крамольникову, – какая тут есть причина, что батюшка к нам не пришел?
– Право, не знаю, – нерешительно отвечал Крамольников.
– А я полагаю: не к добру это! Сам первым затейщиком был, да сам же и на попятный двор, как до дела дошло. Не знаю, как вашему здоровью покажется, а по-моему, значит, неверный он человек.
– Признаться сказать, – вступается староста, – и я вчерась к батюшке за советом ходил: как, мол, собираться или не собираться завтра мужикам?
– Ну?
– Чего! и руками замахал: «Не знаю, говорит, ничего я не знаю! и что ты ко мне пристал!» Сказано, неверный человек – неверный и есть!
Крамольников потупился: поступок Воссияющего горьким упреком падает на его сердце.
– Он у нас, ваше здоровье, и до воли самый неверный человек был! – говорит кто-то из толпы. – Признаться, напоследях-то мы не в миру с помещиком жили. Вот и пойдут, бывало, крестьяне к батюшке: как, мол, батюшка, следует ли теперича крестьянам на барщину ходить? ну, он и скосит это глазами, словно как и не следует. А через час времени – глядим, он уж у помещика очутился, уж с ним шуры да муры завел.
– Так уж ты смотри, Иона Васильич! – предупреждал Василий Егорыч, – коли какой грех – ты в ответе!
– Да чего вы боитесь? что мы, наконец, делаем? – пробует ободрить присутствующих Крамольников.
– Ничего мы не делаем: так, промежду себя собрались; а все-таки, какова пора ни мера, нас ведь не погладят.
– За что же?
– А здорово живешь – вот за что! Никогда, мол, таких делов не бывало – вот за что! Мужику, мол, полагается в своей избе праздники справлять, а тут ну-тка… вот за что! Писаренок вот тоже: давеча, от обедни шедши, я с ним встретился – и не глядит, рыло воротит! Стало быть, и у него на совести что ни на есть нечистое завелось!
В это время на улице раздается свист.
– А ведь это он, это писаренок посвистывает! Гляньте-ко, ребята, не едет ли по дороге кто-нибудь?
– Чего глядеть! Я на колокольню Минайку-сторожа поставил: чуть что, говорю, сейчас, Минайка, беги! – успокоивает общество староста.
– Так ты уж сделай милость, Иона Васильич! просим тебя: как ежели что, так ты и выходи вперед: я, мол, один в ответе!
Крамольникову делается грустно, и слова Воссияющего «не сто́ит из-за пустяков» невольно приходят ему на мысль. Но он еще бодрится, и даже самое негодование, возбуждаемое маловерием крестьян, проливает какую-то храбрость в его сердце.
– Сказал, что один за всех в ответе буду – и буду в ответе! – говорит он твердым и уверенным голосом, – и не боюсь! никого я не боюсь, потому что и бояться мне нечего.
– А если ты не боишься – так и слава богу! И мы не боимся – нам что! Когда ты один в ответе – стало быть, мы у тебя все одно как у Христа за пазушкой!
Крестьяне успокоиваются и словно бодрее принимаются за ложки. На столах появляется вторая перемена хлёбова и по стакану вина. Крамольников подмигивает одним глазом Василию Егорычу, который встает.
– Ну, Мосеич, будь здоров! – провозглашает он. – Пятьдесят лет для Бога и для людей старался, постарайся и еще столько же!
– Мосеичу! Палиту Мосеичу! – раздается со всех сторон, – пятьдесят лет здравствовать!
Виновник торжества видимо взволнован, хотя и старается казаться спокойным. Бледное старческое лицо его кажется еще бледнее и словно чище: он тоже встает и на все стороны кланяется.
– Благодарим на ласковом слове, православные! – произносит он слегка дрожащим голосом, – а чтоб еще пятьдесят лет маяться – от этого уже увольте!
– Нет, нет, нет! Пятьдесят лет да еще с хвостиком! – настаивают пирующие.
Здесь бы, собственно, и сказать Крамольникову приготовленную речь, но он рассчитывает, что времени впереди еще много, и потому решается предварительно проэкзаменовать юбиляра. С этою целью он делает ему точь-в-точь такой же допрос, какой ловкий прокурор обыкновенно делает на суде подсудимому, которого он, в интересах казны, желает подкузьмить.
– А что, Ипполит Моисеич, – говорит он, – много-таки, я полагаю, вы на своем веку видов видели?
– Всего, сударь, было, – просто и скромно отвечает юбиляр.
– Он у нас и в огне не горит, и в воде не тонет! – подсмеивается староста.
– Как и все, Иван Михайлыч.
– Ну-с, а скажите, правду ли говорят, что вы несколько раз замерзали? – продолжает Крамольников.
– Было, сударь, и это.
– А скажите, пожалуйста, какое это чувство, когда замерзаешь?
– То есть как это «чувство»?
– Ну, да, что́ вы чувствовали, когда с вами это случилось?
– Что чувствовать? Поначалу зябко, а потом – ничего. Словно бы в сон вдарит. После хуже, как оттаивать начнут. Я в Москве два месяца в больнице пролежал – вот и пальца одного нет.
Он поднимает правую руку, на которой, действительно, вместо третьего пальца, оказывается дыра.
– Как же вы работаете с такой рукой? Ведь, я думаю, неспособно?
– Приспособился, сударь.
– Нам, ваше здоровье, нельзя не работать, – вставляет свое слово Василий Егорыч, – другого и всего болесть изломает, а все ему не работать нельзя.
– Мы на работе, сударь, лечимся, – отзывается какой-то мужичок из толпы, – у меня намеднись совсем поясница отнялась; встал это утром – что за чудо! согнусь – разогнуться не могу; разогнусь – согнуться невмочь. Взял косу да отмахал ею четыре часа сряду – и болезнь как рукой сняло!
– Да и работы по нашему хозяйству довольно всякой найдется, – поясняет староста, – ежели одну работу работать неспособно – другая есть. Косить не можешь – сено с бабами вороши; пахать нельзя – боронить ступай. Работа завсегда есть.
– Как не быть работе! – откликаются со всех сторон.
– А вот, говорят, что вы однажды чуть не утонули, – вновь допрашивает Крамольников: – Что вы при этом чувствовали?
– Тоже в сон вдаряет, – отвечал юбиляр, – сначала барахтаешься в воде, выпрыгнуть хочешь, а потом ослабнешь. Покажется мягко таково. Только круги зеленые в глазах – неловко словно.
– По какому же случаю вы тонули?
– С подводой в ту пору гоняли. Под солдат, солдаты шли. Дело-то осенью было, паводок случился, не остерегся, стало быть.
– Ну, а пожары у вас в доме бывали?
– Бывали, сударь. Раз десяток пришлось-таки власть Божью видеть.
– У него, ваше здоровье, даже сын в пожар сгорел, – припоминает кто-то из толпы.
– И какой мальчишка был шустрый! Кормилец был бы теперь! – отзывается другой голос.
– Как же это так? Неужто спасти не могли?
– Ночью, сударь, пожар-то случился, а меня дома не было, в Москву ездил…
– Прибегают, это, мужички на пожар, – говорит староста, – а он, сердечный, мальчишечко-то, стоит в окне, в самом, значит, в полыме… Мы ему кричим: спрыгни, милый, спрыгни! а он только ручонками рубашонку раздувает!
