Василий Авенариус - Современная идиллия
— Сафо, Жорж Занд…
— Все звезды второй величины. Если женщины имели еще некоторый успех на литературном поприще, то потому, что могли выказать здесь чувство: Сафо — лирик, Занд — повествовательница любовных интриг. Итак, и в литературе женщина — пас. А раскройте историю наук, изобретений — найдете ли вы хоть одно женское имя?
— Н-нет; но, вероятно, потому, что женщина была до сих пор слишком угнетена, что ей не давали случая развернуться.
— Пустяки! Так же можно бы сказать, что женщина ростом менее мужчины, потому что ей не дают развернуться. Возьмите известных мужчин: Шиллер целый век боролся с бедностью, Ломоносов, Линкольн — дети мужиков. Сила всегда возьмет свое; а где ее нет, там нечего и искать ее. Очевидно, что деятельность женщины должна вращаться в другой сфере, не интеллектуальной…
— Ну да! — перебила Лиза. — Чувство у нее развито несравненно глубже и т. д. Та же песня!
— Точно так. Чувство сострадания, способность переносить с твердостью горе, мучения — отличительные черты телесно слабейшего пола. В случаях, где главную роль играло чувство, хоть бы любовь к родине, женщины нередко обессмертивались высокими подвигами, как например: Жанна д'Арк, Шарлотта Корде. Но само собою разумеется, что назначение женщины не может ограничиваться выжиданием случая спасти родину, или сотворить иной подвиг. Назначение ее следует искать гораздо ближе, и сама природа ее указывает нам на него. Мужчина достигает возмужалости не ранее двадцати-двадцатидвухлетнего возраста, женщина — взросла в шестнадцать, много-много в восемнадцать лет. Таким образом, до супружества женщина имеет на приобретение элементарных сведений несколькими годами менее мужчины; замужем же она и подавно не может серьезно заняться науками…
— Почему? Вы думаете, что дети займут у нее столько времени…
— Да, думаю. Только женщина, с ее податливой, мягкой натурой, способна взлелеять первый возраст малютки. А сколько разнообразных занятий ждет ее при тщательном воспитании детей до тех годов, где они могут быть отданы в школу! Да и в периоде школы мать оказывает на них свое благотворное влияние. А если ко всему этому Господь наделяет ее что год новым детищем, как то и должно быть при нормальном образе жизни? Тут ей уж не до возвышенных мечтаний, не до общежитейских вопросов: самый близкий для нее вопрос — телесное и душевное здравие ее Ванички, ее Машеньки. Между прочим, она, конечно, поддерживает и связь с общественною, всемирною жизнью — чтением журналов, избранным кругом знакомых, дружескими беседами со своим вторым я — мужем, который советуется с ней во всех трудных случаях его многоподвижной жизни. Светлым взглядом, ласковым словом сглаживает она морщины забот на лице его, а это, говорят, для истинной женщины удовольствие не из последних! Да, воспитывая отечеству в своих детях несколько достойных граждан, она в некотором отношении делается даже важнее своего благоверного: он приносит пользу только как отдельный индивидуум, она — дарит отчизне целую коллекцию полезных индивидуумов. Что же до безбрачной жизни мужчины, то она почти так же неполна, как жизнь девушки, и сколько ни трунят над старыми девами, — при виде этих бедных, бесцельных существ, берет меня только жалость, тогда как односторонние выходки старого холостяка, имевшего, как мужчина, без сомнения, не один случай найти себе подходящую пару, возбуждают во мне желчный смех.
XIII
ГДЕ ИСКАТЬ ПОЭЗИИ В ПРИРОДЕ?
Тихонько насвистывая про себя модный в то время романс "Скажите ей", Ластов рассеяно шел рядом с Наденькой, отбивая тростью пушистые головки одуванчиков, устилавших край дорожки.
— Что вы казните несчастных? — спросила гимназистка.
— Виноват! — очнулся поэт и, тут же заметив, о чем просит извинения, рассмеялся. — А вы думаете, им больно?
— Больно не больно, а все-таки жаль убивать хорошенькие создания природы, которые ни в чем не повинны. Вы, я вижу теперь, поистине — натуралист, холодный, бессердечный, и если сочиняете стихи, то, вероятно, одни саркастические; мне не верится, что вы и в душе поэт.
— Какая вы невероятная. Почему же вам это не верится? Объяснитесь ближе.
— Потому что, видите ли…
Наденька замолкла и опустила личико в знакомую нам уже розу, похищенную у пастушка.
— Потому что человек, погрузившийся, так сказать, по уши в сухой анализ жизненных процессов, должен поневоле потерять уважение ко всему прекрасному: встретится ему что прекрасное, возбуждающее в нем своей безукоризненной изящностью смутное, приятное чувство, — с кровожадностью хищного зверя бежит он за ножичком, за микроскопом, с холодною любознательностью разлагает прекрасное на составные части: надо же допытаться до основной причины приятного чувства; ну, и допытается, найдет, что виновата во всем какая-нибудь мелочь, "недостойная разумного человека"! Усмехнется он с сожалением над собою и прочтет себе мысленно мораль — впредь быть осмотрительнее и не увлекаться всякой милой безделушкой.
— Зачем же читать себе мораль? — возразил натуралист. — Если безделушка мила, то не грех и увлечься ею. Надо пользоваться всем в сей жизни бренной: "Man lebt nur einmal" Walzer vou Strauss[78].
— Это ужасно! С возмутительным прилежанием разыскиваете вы значение всякого винта, всякой пружинки в механизме прекрасного творения и, опрофанировав его, извлекаете из него еще практическую пользу… Да это — уголовное преступление; это низ… непростительно!
— Что ж вы недоговорили? Вы высказываете чистосердечное убеждение, я не имею права обижаться.
— Все равно… Эта роза напоминает мне одну мысль у Белинского. Читали вы его статью о Лермонтове?
— О стихотворениях его?
— Да.
— Читал: одна из лучших статей Белинского.
— Он дает там определение слова "поэзия". — "Поэзия, — говорит он, — описывая розу, не заботится о ее химическом составе. Поэзии нет дела до клетчатки, красильного вещества и прочее; она берет лишь изящный очерк цветка, нежные переливы красок, сладостный аромат его — и создает из всего этого новую розу, которая еще лучше, еще прекраснее настоящей". Представьте же себе, что мы станем разрывать цветок на части…
И, говоря это, Наденька приводила уже слова свои в исполнение:
— На части, вот так — сперва лепестки, потом чашечку… Видите, как этот лепесток измялся, посинел в моих пальцах? Где его чистый, розовый колорит, где его запах? Понюхайте…
Девушка поднесла лепесток к носу молодого человека, губы которого по какому-то странному случаю прикоснулись к пальчикам ее. Не показывая, однако, вида, что она подозревает в этом тайный умысел, гимназистка, удалив руку на безопасное расстояние, продолжала:
— Чувствуете, чем пахнет? Какою-то только сыростью, простой травой. Значит, уже от немногосложного анатомирования такими простыми орудиями, как человеческие пальцы, цветок лишился природной красоты и свежести. Если же изрезать его ножиком на мелкие кусочки, рассматривать эти кусочки под стеклышком, то улетучится и последняя доля поэзии, которую можно было бы найти еще в увядании нежного, душистого цветочка от грубых рук человека… Ах, Боже мой! — опомнилась тут барышня. — Что же я сделала? Ощипала мою душку, миленькую, прекрасную розу! А все по вашей милости, господин натуралист! Извольте достать мне новую!
— Сию минуту?
— Сию минуту.
— А если здесь, в лесу, нет роз?
— Так хоть достойный суррогат. Мало ли здесь цветов? Только поскорее, чтобы не отстать от других.
Ластов скрылся в чаще. Минуту спустя он вернулся с торжествующим видом, с ландышем в руке.
— Надежда Николаевна! Convalaria majalis!
— Я — convalaria majalis?
— И вы, и вот…
— О, первый ландыш! из-под снега
Ты просишь солнечных лучей,
Какая девственная нега
В душистой чистоте твоей! –
продекламировала Наденька, принимая цветок и упиваясь его нежным благоуханием.
— Первый ландыш — в июле-то месяце? — засмеялся Ластов.
— Ну да, вам бы все критиковать. И ландыш-то окрестили по-латыни: convalaria! Вот он и потерял уже половину своего природного запаха. Эх, вы, натуралисты!
— Натуралисты, Надежда Николаевна, вернее всякого ненатуралиста понимают поэзию природы.
— Скажите! Мы — дети в естественных науках, так и не можем постичь всех затаенных красот природы; так, что ли?
— Вы вот шутите, а не знаете, что высказываете глубокую истину. Как вы полагаете: если вы ребенку прочтете что-нибудь из Гейне, из Шиллера, доставите ли вы ему этим большое удовольствие?
— Напротив: он зазевается и заснет.
— А прочтите ему сказку — он заслушается вас с таким упоением, что и не отвяжетесь от него. И мы, взрослые, не можем отрицать в фантастических небылицах сказок известной доли поэзии, но эта доля гомеопатична и поэзия из самых наивных, самых простых; тогда как Шиллер и Гейне читаются нами с таким же энтузиазмом, с каким дитя слушает глупую сказку.
