Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
Но Юлия раздельно сказала:
- Прощай.
И не оглянулась.
- Прощай, коли так. А я к Виктору.
И пошла к двери Зоя.
За медную шатающуюся ручку взявшись, оглянулась. Сестра у окна; туда смотрит, в тусклый двор, молчит. Ударила Зоя железом зонтика в пол, крикнула:
- К Виктору! Да!
И ушла.
XVI
В день Ильи Пророка, беседуя с сыном Константином, бодра была духом Раиса Михайловна. И дивился сын.
- Чему бы, кажется, ей радоваться!
А Раиса Михайловна чуть разговорчивее стала и бодрее тогда еще, когда впервые заговорилось о семейном совете, как называл то Костя.
Окончательный раздел Макаровичей затянулся. Деньги брали кто сколько, записывалось, высчитывался средний за год процент. Подошел тогда срок. Костя сказал:
- Вот раздел, мамаша. Оповестить всех.
- Что же. Как знаешь
- Только вот что я думаю. Хорошо бы чтоб все съехались.
- Что ж. Пусть, коли надо. А разве надо?
Сказала тускло, как всегда теперь. И разом будто в сердце ей кольнул кто-то. Выпрямилась, голову подняла, будто прислушивалась к далекому. Потом голову на руку склонила, задумалась, улыбалась чуть, слов Костиных почти не слушая. Свое слушала.
А Костя:
-...это про Ирочку. А еще Витя. Всего ему не напишешь. Да и не возьмусь я. А надо бы предупредить, посоветовать. Вы бы ему сами. А то этак-то у него ненадолго хватит. Затем Яше мы обязаны объявить. Конечно, он пока... Но обязаны, деньги большие. Нельзя. Да и закон.
А Раиса Михайловна:
- Да, да. Вот и хорошо. Так ты и напиши... Созови их всех...
И опять в свое ушла. Чуть слышала звуки слов сына. А тот:
- Ну, Зиночка - та что... А из-за этих следовало бы. Впрочем, если этот, так сказать, семейный совет, вас мамаша, обеспокоит...
Поймала слово. Заспешила.
- Ах, что ты! Что ты, Костя. Пусть, пусть съедутся все.
И тотчас чуть строже и раздельно:
- Если для дела нужно. Как можно, если для дела...
С той беседы немало уж дней. И все дни те по душе Раисы Михайловны ветерок жизни веял, умирающую ее в ночи оживлял, шептал-напевал:
- Вот все съедутся... Дети, дети..
И отвечала:
- Вот и хорошо. Съедутся. Может быть, и останутся; Ирочку, Витю давно не видала... Ах, Витя, Витя! Ах, давно...
К Виктору, ко второму сыну злоба-месть утихла, праведный гнев материнский. Далеко-близкий, ее забывший сын, по ночам к ней приходил тенью смутной. Сначала гнала. Но привыкла к незнаемому. Теперь видеть хотела. Его, живого, говорящего.
- Каков он?
И любопытство было, и, может быть, любовь. И почему-то вспоминался в те часы кто-то, похожий на Семена, на молодого. Но не Семен. Веселый, красивый, входил, улыбаясь; руку ее почтительно целовал, умными глазами в ее глаза на миг заглянув; и говорил-говорил хорошо и долго, отвечая на немые вопросы.
И еще вспоминалось Раисе Михайловне Лазареве. Тогда еще, давно-давно, бывала там, любила парк тот, любила старые стены. Потом не ездила уж, когда Макар постройки затеял. А Виктор в Лазареве теперь, там.
Примиренную тихость оставляли по себе те мысли.
Но и теперь бывали минуты, когда гнала мысль о втором сыне.
А по дому ходила опять, как когда-то, походкой шуршащей и властной.
Сегодня в день Ильи Пророка, за завтраком Костя сказал:
- Вот и еще от Виктора телеграмма.
- Что?
- Да все то же: «Не приеду».
- А ты, говоришь, обещали?
- Яша обещал. Зиночка, конечно, будет. Ну, Ирочка - неизвестно. Впрочем, приедет. Напишу я ей про одно обстоятельство. Да, мамаша, Никандр здесь к тому времени будет, писал он мне. Я еготоже пригласил. Про те, про прииски знаете! про неделенные. Поговорить, продать бы. Ну, кстати, и Шебаршина можно. Если не Кузьму Кузьмича, так Яшеньку ихнего. Для проформы. Чтоб не обиделись.
- Да, да. Конечно... А Витя, говоришь... Виктор не приедет... Я так и знала...
- Что, мамаша?
- Нет. Так. Потом придешь, Костя. Вечером. Я к Егорию схожу сейчас.
- Что вы, мамаша! Давно служба кончилась.
- Нет, молебен я заказала.
- А! Так вам лошадей?
- Нет, нет, не надо. Пешком я.
Одевалась. Вышла. Теплый день ласковый над Волгой синей плыл в белых облачках в кудрявых. По набережной шла, голову гордо подняв. Скоро улицу перешла. К белой церкви Егория. Но на паперть не взошла, на многоступенную. Мимо. К домику Горюновых. Ржавый прут на крылечке дергала долго властной рукой. Трепанная голова прислужницы из окна залы выглянула. Распахнулась дверь. Загремел крюк длинный, упав на пол.
В залу, шляпки не снимая, прошла.
- Вот записка. К Дорофее Михайловне беги. Да живо! Извозчика встретишь, на извозчике...
То к прислужнице.
- И что вы, барыня! На извозчике! Мигом слетаю.
В кресле, у столика преддиванного дожидалась матери, рукою раздумчиво касаясь подносика бархатного, на котором лампа давняя, высокая, фарфоровая с медальончиками. А край подносика бархатного обшит желудями сухими и орешками. Вышла-выплыла старуха мать, Горюнова вдова.
- Раисочка! Раисочка! Вот не ждала. И что не известили вы меня, Раисочка? Отдохнуть я прилегла, по-старости. У поздней нынче была. Что это вас не видно было?
Поцеловались кратко. На диван тяжело села старуха. А в глазах в опухших, в маленьких беспокойство. Лишь в установленные сроки дочку благодетельницу ждет старуха Горюнова. Варенье тогда достает засахаренное и прислужницу с утра журит, чтоб космы пригладила и какие ни на есть другие башмаки надела, а то как конь кованный гремит.
А ныне Раисочка невзначай. И беспокойны глазки-щелки старухи. И рука правая ко лбу тянется крестное знаменье совершить. И губы пухлые шевелятся-шепчут невнятное.
- Я, мамаша, с прогулки к вам. Отдохнуть с полчасика. И сестру повидать надо мне. Послала уж за Дорофеюшкой вашу эту... как ее...
- Ах, слышала я. Слышала, Раисочка. Что? Аль стряслось что, помилуй Господи.
И пуще забеспокоилась, на диване завозилась тучным телом рыхлым.
- Нет, что вы, мамаша. Так просто, повидать, поговорить...
А с Дорочкой Раиса Михайловна реже еще виделась. В торжественные дни здесь, в родном домике, а в квартире сестры была лишь три раза. А к Раисе Михайловне во дворец ее ни старуха мать, ни Дорочка не вхожи. Не повелось.
Дочь с матерью сидели у преддиванного стола, слова ненужные говорили и замолкали... Вбежала, запыхавшись, ранее кухонной дверью громыхнув, прислужница.
- Сказали, чичас будут!..
И убежала. Горюнова старуха вдогон:
- Самовар! Самовар! Ах, Раисочка! С прислугами в нынешнее время просто беда...
- Меняете вы их, мамаша, слишком часто...
- Да как их подлых не менять, прости Господи. И ведь жалованьем недовольны. А жалованье всего за двадцать лет чуть не вдвое, да и то вдвое.
- А вы, мамаша...
Когда задребезжал звонок в прихожей, не удержалась старуха, крестное знаменье сотворила. Вошла Дорочка. Кашлянула робко.
- Здравствуйте, мамаша. Здравствуйте, Раичка.
- И что это, как ты поздно, Дорофеюшка! Заждалась тебя Раисочка...
С сестрой поцеловавшись, сказала Раиса Михайловна:
- Что вы, мамаша. Как же скорее. Спасибо тебе, Дорочка, что пришла.
Кашлянула та опять испуганно: никогда Раиса не называла ее Дорочкой.
Втроем сидели. На лампу глядели, на медальончики золоченые.
- Дорочка, как дети?
- Ничего, слава Богу, Раичка. У вас все ли благополучно?
И кашлянула опять. Будто пыли глотнула.
Раиса Михайловна повела глазами близорукими по окнам.
- Вам бы, мамаша, занавеси пора сменить... И потом обивка на том вон кресле...
- Ах, Раисочка! Уж извините вы меня старуху... Руки не доходят...
- Я, мамаша, пришлю обойщика. Кстати: давно я не была наверху у вас, в мезонине. Как у вас там теперь? Дорочка, пройдем.
- Ах, что вы, что вы! Не прибрано там, поди. Сама я туда, почитай, второй год не захожу. Ах, да куда же вы, Раисочка? Запылитесь...
- Ничего, мамаша. Люди свои. Посмотреть хочется. Идем, Дорочка.. А вы куда, мамаша! И не думайте. Лестница крутая. Садитесь! Садитесь! Мы недолго.
Крестное знаменье творила старуха и вздыхала шумно, на диване сидя, и взглядывала на сверкание оклада золотого иконы тяжелой всех святых, под потолком в углу. Слушала скрип ступеней под ногами дочек.
- Господи, помилуй, Господи, помилуй! Что это опять стряслось...
В комнатке мезонинной сундуки с замками тяжелыми, стулья поломанные, узлы с забытым чем-то. А вот кровать - скелет железный. То Сережина кровать. На ней клетка пустая медная. Попугай в ней жил. Подарок Раисы. Недолго жил; тараканами объелся, подох.
Клетку медную сдвинув, сели сестры на Сережину кровать, Раиса с Дорофеей. Стены оглядывали обдерганные. Разное вспоминалось. И молчали, тяжело дыша; и боялись встречаться взоры их.
- Вот что, Дорочка. Ты свободна теперь? То есть, на этих днях могла бы съездить?., ну, на день, на два?
- Куда, Раичка? С вами?
- Нет, одна.
