Владимир Чивилихин - Пестрый камень
Мы протянули кабель, зажгли две лампочки. Потом Вовик встал на лыжи и пошел к хребтине за камнями, а я спустился в подпол, где у нас хранятся овощи, наковырял глины. Олег вырубал окно в старом баке из-под топлива, а Шурик, как самый здоровый, таскал воду. Я быстро разобрал колено у дымохода, вмазал туда бак с камнями.
Ух, до чего же славная каменка вышла, я даже сам загордился. Не слишком, правда, она аккуратная, но работает хорошо, а весной я ее переделаю. Все-таки это устройство я первый раз в жизни соображал.
Долго долбили лед в глубоком приямке - летом-то по бетонному полу и желобам вода уходит наружу, а зимой скапливается в бетонной яме, откуда ее надо потом вычерпывать. Ребята осенью помылись последний раз, оставили полный приямок воды, и я не знаю, как еще бетон не разорвало льдом.
И вот, знаешь, здорово все получилось! Я счастлив, потому что с самой, считай, Сибири не был в настоящей бане. Нагнали пару, нагрелись, нанежились, нахлестались. Потом я смертельно испугал ребят - распаренный выскочил и давай валяться в снегу с ором на весь Чаар-Таш, а они дикими глазами смотрели на меня из дверей. Потом уже, когда мы пили крепчайший чай, признались, что слышали о таком номере, но всегда думали, что это брехня, а теперь поверили. Объяснил им, что это за удовольствие, и предложил в следующий раз принимать снежные ванны всей командой. Они только поежились.
После бани я словно омолодился. Давно не пел и сегодня вот впервые на Чаар-Таше взял в руки гитару. Открылась дверь - и, улыбаясь как-то застенчиво, вошел Олег, за ним Шурик (Вовка заступил на дежурство). Ребятишки сидели, затаив дыхание. И совсем не потому, что у меня выдающийся голос, просто для них это было очень необычно - их "Скорпион", как они меня тут заглазно прозвали, вдруг запел. Спел им несколько песен, а Олег просит еще - и уж обычного пижонского выражения у него не вижу. Потом он забрал у меня песенник - переписывать, и очень просил научить его аккомпанировать на гитаре. Сделаю из него рядового барда в два-три вечера.
Хочу сознаться, что в последнее время мне как-то разонравились песни о кострах, тропах, палатках и прочих туристических атрибутах. И даже во многих песнях о горах я научился улавливать фальшь, наигрыш, р-р-романтические, как говорил Гоша Климов, ноты. Романтические преувеличения, наверно, допустимы в песнях, ноте, кто их поет, должны твердо знать, что глупый риск - очень дорогое удовольствие и даже прямая подлость по отношению к своим товарищам. Ведь если какой-то один Идиот рискнет без надобности и лишь получит ранение, то вся экспедиция замарана и даже вообще может с позором провалиться, хотя на ее подготовку ушли усилия, время, надежды, средства многих людей. И ведь большинство "бардов" сроду не бывали ни в горах, ни в тайге. Человека раз в год укусит комар, и этого бывает достаточно, чтоб начался бесконечный гитарный зудеж о поворотах, перекатах и дальних дорогах, не кажется, что теперешнее массовое нытье под гитару - очередная пошлая мода, и мне стала противна эта мещанская р-р-романтика, потому что я знаю цену романтике подлинной.
Каждый сеанс я спрашивал нашим жаргонным шифром ошских радистов: "Есть что-нибудь для меня?" Отвечают: "Ничего нет". И вот сегодня я получил длинную РДО с подписью "Белугина". Милая ты моя, славная! Но я боюсь радоваться, зная твой переменчивый характер. Учти, что, когда мы поженимся, я не буду категорически настаивать на том, чтобы ты взяла мою фамилию. Оставайся со своей, если хочешь, но я лично считаю так: если жена прославилась как ученый, общественный деятель или, скажем, даже спортсменка - пусть живет под своей фамилией, ради бога. Но ведь твоя фамилия - не твоя, а бывшего твоего мужа, и, между прочим, если ты пожелаешь таким образом сохранить память о нем - я не стану слишком возражать. А возьмешь двойную фамилию или вернешься к девичьей - тоже пожалуйста! Что же касается наших будущих бэби, тут я не уступлю ни микрона - они должны быть Белугиными, так и знай. Я ничего не имею против твоего отца, но мои дети должны носить фамилию моего отца. Хоп?
А насчет Маринки скажу тебе так: никогда ни при каких обстоятельствах не вздумай рассуждать так, как это было однажды на Каинде, - это, мол, не свое, а чужое, и никогда оно не станет своим. Подобных "разъяснений" больше не хочу и не допущу, чтоб моя семья делилась на своих и чужих. Еще раз услышу, ищи меня где-нибудь в Якутском управлении, на Врангеле или в Антарктиде! Я Маринку считаю своей, родной. Иногда вот вспомню тут, как она свирепо таскает меня за губы, добиваясь моего писка, и - не поверишь? - сердце истаивает. Кстати, я тут для нее накопил кучу списанных термометров - максимальных, минимальных, срочных. Будет ей что совать под мышки своим куклам - термометры здоровенные, как раз вдвое больше кукол.
Так хочется тебя видеть! Обнять, чтоб косточки захрустели, разлохматить, расцеловать. Но я даже в Узген попасть не могу - к нам с утра шли тучи и все, знаешь, Cumulonimbus calvus вместе со Stratocumulus praecipitans, то есть "кучево-дождевые вместе со слоисто-кучевыми, дающими осадки". И началось! Сплошная стена сырого снега, совсем нас засыпает. Двери агрегатной завалило, дрова добывали чуть не час. Понимаешь, их там под снегом десять кубиков здоровых круглых бревен, а сверху ровно, будто ничего нет. Потом на дворе началась такая крутежь, что запутало антенну. Я только что стоял и держал ее в руках, пока Вовка передавал радиограммы. Кричал ему: "Ты что там телишься?", а он за воем бурана ничего не слышал, знай себе постукивал ключом.
Сейчас сижу пишу и вижу, как Вовка "идет" на площадку. Вот хочет встать с четверенек, а сумасшедший ветер валит его в снег. Вовка вползает на площадку, хватается за стойки будки, смотрит, потом зажимает лицо руками и двигается спиной к снегомерной рейке. Отнаблюдал, хочет перевалить через проволочную ограду площадки, но, видно, решил, что это ему не удастся, пополз к выходу навстречу ветру.
Все-таки трудно мне приходится с моей командой! Я им все рассказываю, указываю, требую от них, заставляю их, но мне нельзя допустить, чтобы меня в ответ могли упрекнуть: "А сам-то". Поэтому приходится не только все самому _уметь_, но - главное - все _хотеть сделать_, что иногда очень трудно. Мне надо за любое дело браться с охотой, с жаром, чуть ли не с песней и в то же время не давать им сесть себе на шею, чтобы они, не дай бог, не подумали: "Все равно дурак сделает, он главный ответчик за станцию, а нам можно немного и пофилонить!" Как хотел бы я, чтобы они увидели во мне неунывающего, надежного и трезвого старшего товарища, способного преодолеть любую трудность и выпутаться из самой сложной ситуации! Так что я вынужден держать себя в узде, не разрешаю себе ни погрустить, ни посетовать на судьбу-злодейку и работаю, по сути, на износ. Но иначе нельзя. Мне надо добиться одной вещи: чтобы они все делали не потому, что им кто-то приказывает, и даже не по долгу службы, не по собственной сознательности, а как бы инстинктивно, по потребности.
Один старый мудрый киргиз говорил мне на Ачисайке: если гора видна, она недалека. Ребята стали лучше все делать, и отношения наши налаживаются потихоньку, только вот детство из них прет по-прежнему - не удержишь. Вчера утром мои земляки неожиданно бросились на меня - поразмяться. Шурик поздоровей, я его сразу подсек и придавил ему шею коленкой. Пока он хрипел, Вовке я успел навести румянец на соответствующее место. Затем уложил его на Шурика, удобно уселся на кучу и долго и нудно объяснял, чем им грозит борьба со мной и понимают ли они, что двум молодым на одного старика нападать нечестно, и убивает ли их совесть. Кубанцы дружно вопили, что они отлично все понимают и совесть их очень даже сильно убивает. Я отпустил их души на покаяние. Шурик уполз к своей койке, потирая отдавленную шею, а Вовик пулей выскочил в коридор. Потом я в знак примирения подержался с земляками за мизинец, на том "разминка" кончилась.
Вечерами они пристают ко мне, чтоб я им попел или рассказал чего-нибудь. Начали читать. Шурик, тот буквально заболел книжками, не спит ночами, хотя я, грешным делом, вначале подумал, что это занятие для него лишний предлог полежать и еще больше опухнуть. Из-за книг он по утрам стал с большим трудом вставать, и ребята будят его снегом. Олегу я подсовываю чтиво полегче, чтоб не отпугнуть, только он заобожал мою гитару и тренькает на ней как помешанный, а я от этой музыки скриплю зубами. Вовик все больше толчется возле меня, когда я дежурю, или встанет на лыжи и бродит в окрестностях станции. Я запретил ему уходить далеко, потому что он может залезть на лавиноопасный склон, и, кроме того, в эти места, говорят, стал забредать на зиму гималайский медведь в белой шали. Он мелковат по сравнению с бурым, но глуп и свиреп.
Томительно тянутся часы дежурства, спать хочется, время от времени включаю приемник. Хорошей музыки мало. И песни какие-то расслабляющие или фальшиво бодряческке, и голоса противные. Давно тоскую по сильному, свободному мужскому голосу, по мелодии, зовущей не на подрыгивание, а на раздумье и действие.
